— …но это мнение подавляющего большинства. Хотя если бы людям с детства объяснили, что верность — это не плохо, не хорошо, это — нормально…

— Норма? Ты опять хочешь, чтобы все поверили в Бога.

— Не-ет, — помотала головой Тишка. — Тут можно обойтись и без веры. Простой этический принцип — не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе. Все!

— В смысле возлюби как самого себя?

— Нет, это трудно, тут смысл от многих ускользает. Любить себя — как это? Мы что, нарциссы какие-нибудь? А вот не делай другому чего не хочешь себе — понятно даже ребенку. Этим и можно проверять свои поступки. Ты хочешь, чтобы у Коли была любимая девушка, чуткая, нежная, с которой он встречался бы втайне от тебя? Которая его понимает и даже замысел о нем поняла? — жестко уточнила Тишка. — Хочешь?

— Иногда даже хочу, — не сдалась Тетя.

— Нет, ты не хочешь, потому что хотеть этого невозможно! — воскликнула Тишка, явно сердясь. — Просто у тебя сейчас другие интересы.

— Тишка, послушай, ты все про нормы, но когда люди друг друга любят, любят, понимаешь? — все законы растворяются, отступают. Любовь — это свобода. В том числе от правил.

— Да, включаются какие-то другие правила и законы. Законы стихии.

— Но послушай, — уже устало сражалась Тетя, — как можно противостоять этой стихии? Это же сплав, буквально объединение душ, из двух — одно. Ты сама говорила…

— Маринка, да что же это за объединение такое на три года?! На пять. Ну, на семь. Это подмена, душевное опьянение, это наркотик.

— За исключением тех случаев, когда люди женятся, — заметила Тетя.

— Но перед этим разводятся со своей прежней, да? — уточнила Тишка и смолкла. Взглянула на часы, вздохнула:

— Мне скоро бежать.

— Хочешь, отвезу тебя? Прямо в Апрелевку? Тут практически по прямой.

— Нет, что ты! — замахала руками Тишка, помолчала немного и вдруг произнесла:

— Жаль, не умею я писать стихов, но, знаешь, у меня давно уже родился замысел одного стихотворения. Смысл стихотворения такой — я конспект тебе расскажу.

За предательство родины

ставят к стенке по такой-то статье,

за предательство матери и отца

посылают в огонь по такой-то статье,

за предательство мужа/жены

отправляют туда же по заповеди номер семь,

но что дают за предательство

самого себя?

— Себя? — не поняла Тетя, которая под конец стихотворения отвлеклась, отчетливо зажужжал мобильный у нее в кармане, и она знала, кто ей пишет.

— Да, — подтвердила Тишка, — куда посылают за предательство самого себя? Нет такого закона в Священном Писании, и в Уголовном кодексе не существует такой статьи. Нет и такой божественной заповеди: «Не предавай себя».

— Нет, — согласилась Тетя.

— Но есть единственный пример, когда один попробовал. И получилось, получилось весьма хорошо, — так бы мое стихотворение закончилось.

Тишка замолчала.

— Ох, Тишка, понимаю, и стишок твой хорош, согласна, но что такое предавать себя? Кто может определить, измерить, какой ты — настоящий. Я вот теперь думаю, что предательством было, возможно, мое замужество. Не стала ждать, помнилось что-то — и побежала! А нужно было сто раз проверить, семь раз отмерить, но хотелось — как все. И дальше наступила расплата. Эта мужнина рука, держащая меня кольцом железным, больно-больно. И тут… Миш. И наручники наконец упали. Я как на волю вырвалась! И очутилась в раю.

Тишка молчала в ответ и слегка улыбалась чему-то. Тетя легко поднялась с дивана и заходила по комнате.

— Соловей-то не поет больше? — она прислушалась.

Но пение во дворе смолкло. Только тихо наигрывала музыка, это местные ребята стали собираться с приходом тепла возле их подъезда на лавочке, включали магнитофон, как в старые добрые времена…

— Ты уже говорила, говорила мне похоже, так же почти, — откликнулась наконец Тишка.

— Разве?

— Да, когда Теплого ждала. Точно… Что вырвалась и живешь, как на небесах.

— Наверное, — задумчиво проговорила Тетя, — наверное, и тогда так было — рай. Но двери туда давно закрылись. И только теперь распахнулись снова. И будто кто-то… добрый, милостивый сказал: «Заходи, Мотя, отдохни!» Я не могла больше страдать, понимаешь, Тишка. Мне тот же психолог говорил — у каждого есть сундучок, и у вас. Там спрятаны счастливые мгновенья. Злоупотреблять этим не следует, но, когда вам совсем худо — осторожно достаньте его из-под кровати. Вытрите пыль влажной тряпочкой. И отворите ваш сундучок, и достаньте одно, только одно счастливое мгновение, вглядитесь в него, вспомните… Но знаешь, что со мной случилось?

— Что? — взглядом, полным сочувствия, глядела на Тетю Тишка, словно предвидя ответ.

— Я попыталась. Попыталась вспомнить… — Тетя остановилась.

— И?

— Ни одного счастливого мгновения!

— Не может быть!

— Нет, я действительно ничего не могла вспомнить. Тот психотерапевт говорил о целом сундуке таких мгновений, забитом доверху, из которого вынимаешь по одному. А мне и положить-то оказалось нечего. С трудом потом великим вспомнила все-таки дедушку — как приезжал на дачу, играл со мной маленькой, это всегда был праздник. Но больше ничего совсем! И вот на этом фоне задавленности, зажатости, страха, Тиша… это я, которая никогда никого не боялась, страха перед Колей, что опять не угожу, и опять он будет кричать на меня, и на Теплого бросаться, после этих лет страха — радость. Если хочешь, благодать. Свобода. Я любима без оговорок, без условий, просто так, Тишка, ни за что!

— Все бывает, но разве благодать может привести к тому, чтобы столько, — Тишка заволновалась, — брошенных детей, несчастных женщин, да и мужчин? Но особенно дети… К нам раньше часто, пока не вырос, Борин сын от первого брака приезжал.

— Ты давно о нем не рассказывала…

— Ну, сейчас-то все у него слава богу — учится на третьем курсе Вышки, Высшей школы экономики, слыхала про такую? Модненько! Как говорит мой старший, — и теперь только Кирюша выровнялся хоть чуть-чуть. Но когда ему было десять — одиннадцать лет, Господи, он на своем папе был просто повернут! Обожал его, а Борька понять это не мог, не знал, чем с ним и заняться — и Кирилл психовал, кричал у нас страшно, под кровать забивался, все старался обратить на себя внимание… Вот тебе и благодать. И еще, скажи мне, почему Борька, как только начинается у него там что-то, шуры-муры, делается раздражительным таким и злым, просто черным лицом? Это благодать?

— Это нет, — покорно ответила Тетя.

— Вот и я про то же. Хотя бы не надо черное называть белым, — чеканила Тишка, и Тете казалось, что в запястье ей вбивают мелкие гвоздики.