— Не надо! Уберите шприц!! — закричал по-русски. — Буду отвечать!..

— Что он говорит? — по-английски спросил Глеб Тучкова.

— Говорит, отвечать будет, просит убрать шприц.

— Ес! Ес! — опомнился Кастрат. — Уберите!

— С кем ты связан в Европе? — не вынимая иглы, спросил Головеров. — Для кого этот товар?

— Это не в Европу! В Россию!

— В Россию? Кому в Россию? В Государственную Думу?

— Нет!.. Я продаю оптом, господину Зарецкому!

— Кто он? Род занятий?

— Шоу-бизнес, ночные клубы, казино… Уберите иглу!

— С кем вели переговоры в гостинице? Кто эти люди? Откуда?

— Они не имеют отношения к наркотикам…

— Отвечай! — Глеб пошевелил шприцем.

— Не знаю откуда, — Кастрат поднял умоляющий взгляд. — Я всего лишь посредник, мне не сказали…

— Имена, фамилии?

— Знаю одного, только одного! Абдель Кендир, из Ирана. Других только по именам. Хафес, Омар, Мусет, Салавди…

— Чем они занимаются?

— Торговля нефтью.

— И международным терроризмом? Кастрат затряс головой:

— Не могу утверждать! Не знаю! Я посредник, свел людей, имеющих взаимный интерес…

— А интерес — террор?

— Меня это не касается. Я занимаюсь бизнесом!

— И законотворчеством в парламенте?! — Глеб выдернул шприц, выпустил струйку наркотика в лицо Кастрата, подождал, пока тот утрется. — Сейчас повторишь все, что говорил, перед видеокамерой. И задержишь вылет своего самолета!

— Надолго? Мне сегодня до десяти часов нужно вылететь…

— Вылетишь, когда я из тебя вытрясу все дерьмо! — крикнул ему Головеров. — Иначе ты будешь этот героин жрать ложкой!

И стремительно вышел из комнаты, оставив там Тучкова и Цыганова. Спустился на первый этаж, к туалету, и чуть не столкнулся с бабушкой-хранительницей. Та отпрянула в сторону, прикрыла ладошкой открытый от страха и изумления рот.

— Господи, что это с вами?

— Простите, — буркнул Глеб, — плохо себя чувствую, кажется, отравление…

В туалете он отмыл руки, сполоснул лицо, но ощущение гадливости все равно оставалось. В жилой комнате музея все оставалось так, как в то время, когда здесь жили реставраторы, раскладушки с грязными матрацами и одеялами, горы пустых бутылок по углам, завалы консервных банок, какого-то тряпья, мусора, мерзости человеческих отходов. Весь этот бардак сохраняли для маскировки, однако сейчас он казался Глебу невыносимым, смердящим, как разлагающийся труп. Хотелось навести порядок, отмыть, отчистить жилище либо уйти отсюда и больше не возвращаться.

Он лег, закрыл глаза и дышал ртом, чтобы не чувствовать запаха, но уснуть не мог даже после ночи бодрствования. Вспоминалась недавняя мирная жизнь в московской квартире, бесшабашный покой, ласковые и прекрасные женщины, которых он мысленно называл «мягкими игрушками», и незнакомая прежде щемящая тоска по домашнему уюту и чистоте отзывалась физической болью где-то за грудиной. Отрубин сидел в углу перед развернутым аппаратом космической связи и шифровал информацию о Кастрате — близился сеанс связи. То ли как медик, то ли как человек верующий, он относился ко всему окружающему с невозмутимым спокойствием, воспринимая мир таким, какой он есть, и, лежа на грязном одеяле, Глеб тихо завидовал ему, как раненый завидует уцелевшему. Алеша не зря носил прозвище «Капеллан», и хотя не совершал общих молебнов в своей «тройке», но зато ходил к бабушкам-хранительницам и учил их молиться, читать Евангелие, петь псалмы. Старые комсомолки почитали его, как священника, только рук не целовали, а так и батюшкой звали, и в рот смотрели с благоговением…

Отрубин передал информацию — весь сеанс занял три секунды, зашифрованный текст сообщения на две страницы улетел, как пуля. Пока он сортировал и сжигал лишние бумажки, пришел ответ из Москвы, подписанный Сычом. Капеллан сел за расшифровку, и в это время вошел Тучков.

— Глеб, этот упырь отказывается задержать вылет! — сообщил он с порога. — Слышь, Глеб?

Головеров притворился спящим, не хотелось шевелиться, думать, возвращаться мыслью к этой мерзкой твари — Кастрату…

— Тише, — оборвал его Отрубин. — Пусть спит…

— Ну что, снова его на игле держать? — зашептал Тучков. — Отошел, ожил, гад… А из аэропорта сообщают, его самолет двигатели прогревает.

— Конечно, отпускать самолет с товаром нежелательно, — порассуждал Капеллан. — Неизвестно, какие у пилотов инструкции, куда он полетит. Но не встанешь же ты на полосе перед ним?.. Свяжусь с центом, пусть попробуют перехватить. Кастрат все равно не полетел бы в одном самолете с товаром, не такой дурак. Он хотел цинки с героином погрузить. А ждут товар в каком-нибудь Урюпинске… Пусть летит!

— А что с упырем делать? Наглеет, сволочь!..

— Вколи ему дозу, — спокойно сказал Отрубин. — Потом мы с ним побеседуем… Поднявший меч да от меча погибнет.

— Это Глеб так распорядился? — неуверенно спросил Тучков.

— Это я распорядился, — слегка надавил Капеллан. — Иди, не мешай.

Их голоса слышались будто бы в отдалении, как если бы они уходили, а Головеров оставался на месте, безнадежно отставал и оказывался в одиночестве. Жизнь продолжалась без него, сложный этот механизм, как комбайн в поле, жал, молотил, веял, отделял солому от колосьев, зерна от плевел и действовать мог без его участия.

— Глеб? — вдруг позвал Отрубин через некоторое время. — Да знаю, что не спишь… Дело серьезное, что-то изменилось. К нам идет дед Мазай. Сыч просит обеспечить безопасность. А мы с этим Кастратом можем все их спецслужбы поднять на ноги. Все-таки исчез личный друг Диктатора…

Головеров приоткрыл глаза — реставраторы, восстанавливая лепнину на потолке, точнее, пытаясь восстановить, вылепили утраченные детали, замазали все каким-то серым раствором и бросили. Теперь вместо золоченой красоты карнизов получился мрак, уродство, бессмысленность…

— Вставай, Глеб, — Капеллан сел на край раскладушки. — Все это — дело грязное, мерзкое… А всякое грязное дело надо делать чистыми руками. Вставай, это тебя касается.

Глеб перевел дух и набрал в грудь побольше воздуха, словно собирался нырнуть…

Он ни минуты не верил в ее покорность, в молчаливое, незаметное существование в доме, вроде бы нацеленное угодить законному мужу, ибо, когда ловил ее случайный взгляд, видел только зеленый кошачий блеск в глазах. Казалось, сейчас прижмется к полу, приложит уши и зашипит… Это наполняло Саню какой-то спортивной веселостью и азартом и в самом деле укротить ее, сломать в ней «служебный» нрав, открыть подлинный женский характер, без инструкций Бауди и психотропика.