— Осмелюсь поинтересоваться, у кого под ногами? — с неожиданным ехидством вдруг спросил студент.

Я быстро поставила в уме крестик в нужной строчке, но сделала вид, что не обратила внимания. И продолжала:

— Но так как я не социалистка, не анархистка и на свободу народов мне тоже наплевать, я просто аристократка, которой все эти господа поперек горла, поэтому живите! Действуйте! Выдавайте первому встречному свои явочные квартиры, а уж как вы поведете себя на допросе в полиции — это очень легко вообразить.

— Какая-то вы слишком смелая!

— Аристократы не бывают слишком смелыми, — сказала я. — Они бывают просто смелыми, а трусы — это уже не аристократы. Если, не дай бог, начнется война, — сказала я, — а она рано или поздно начнется, то через три месяца боев аристократии уже не будет. Просто физически не будет! Потому что офицеры-аристократы идут впереди своих солдат. А при нынешних митральезах, сами понимаете, чем дело кончится. Но не будем о грустном. Вы позволите мне угостить вас чем-нибудь?

— Благодарю, — гордо отказался студент. — Я сам готов угостить вас вином, пивом и вообще чем вы пожелаете.

— Значит, будем на немецкий лад, — сказала я. — Каждый платит за себя. Вам неудобно, чтоб за вас платила барышня. Мне неудобно, чтобы за меня платил бедный студент. Или вы богатый студент? — вдруг резко повернулась я к нему. — Насколько мне известно, молодые графы, князья и дети магнатов ходят в одинаковых студенческих тужурках.

— Честно говоря, да, — сказал он.

— Да, князь? — наступала я.

— Да, я из небогатой семьи. По сравнению с вами, может быть, из бедной, но…

— Вы хотите сказать, «и горжусь этим»? Не надо.

— Почему это я не могу гордиться своей принадлежностью к третьему сословию?

— Потому что гордость — это смертный грех, первый в списке, — сказала я. — Вы веруете в Бога?

— Нет, — решительно сказал студент. — То есть я был крещен, и в детстве меня водили на службу. Но сейчас честно отвечаю — нет.

— Наверное, я тоже нет, — кивнула я, — но это неважно. Гордость от этого не перестает быть грехом. Или, скажем так, скверным качеством.

Анне очень не нравилось, что мы со студентом завели такой вот почти светский разговор.

— Но вы мне так и не сказали, — спросила она, — откуда вам известно мое имя?

— Это было ранней осенью, — сказала я. — То ли прошлой, то ли позапрошлой. Мы стояли на перекрестке.

Наши кареты, я имею в виду. А вы ехали в коляске. Вот с ним. Как ваше имя, кстати? — сказала я студенту, протягивая ему руку.

— Петер, — сказал он.

— Очень приятно. Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург. — Он пожал мою руку. — Так вот, — продолжала я, — я выглянула из окошка своей кареты, и мы с Анной слегка разговорились насчет оперы, лета, поместья и зимы в городе. Мы очень мило поболтали. А вы, Петер, были против. Вы все время говорили: «Анна, хватит! Анна, перестаньте!»

— Не помню, — сказал студент.

— А я помню, — вдруг воскликнула Анна, — помню прекрасно.

— Да, да, — сказал Петер, — что-то такое в этом роде, кажется. Но, по-моему, это были не вы.

— Одно из двух, — сказала я, — либо здесь слишком темно, либо я за эти полтора года сильно постарела. — Петер светски улыбнулся. — Но главное — мы узнали друг друга. Мой папа говорил всегда: «Штефанбург — маленький город». Я не верила. Теперь верю.

— Тальницки унд фон Мерзебург, — медленно повторила Анна. — И имя какое красивое. Адальберта-Станислава! А что вы здесь делаете, осмелюсь спросить? В этой, с вашей аристократической точки зрения, дыре? — Она показала рукой на низкие своды ресторана.

— У меня здесь недалеко квартира, — сказала я. — Предупреждая дальнейшие вопросы, объясняю. Не у нашей семьи, а у меня. У меня лично. Желаете знать адрес? Пожалуйста, запишите… Хотя нет. Пока незачем.

— Зачем же вам квартира в таком отчасти сомнительном районе? — спросил Петер.

— Это действительно дурной район? — я подняла брови. — По-моему, здесь очень тихо и уютно. Ни рабочих бараков, ни игорных домов, ни красных фонарей. Вы серьезно считаете, что на улице здесь могут ограбить или убить?

— Нет, нет, — тут же поправился Петер. — Сомнительный для аристократов. Когда-то, кстати говоря, здесь жили некоторые славные фамилии. Но сейчас все угасло и увяло. Особняки переделываются в многоквартирные дома. Аристократам здесь жить скучно, а простым людям дорого. Не пойми что. Промежуточное какое-то состояние, — задумчиво говорил студент.

— Кто же здесь живет? — спросила я.

— Разные люди. От отставных офицеров до прожившихся помещиков. Не живут, а доживают, я бы сказал.

— Но зачем вам квартира? Маленькая отдельная квартира в этом странном районе? — спросила Анна.

— А зачем вы ездили к графине фон Мерзебург? — возразила я и, видно, попала в точку.

— То есть, вы хотите сказать… — сказала Анна.

— Я ничего не хочу сказать. Если вы о чем-то догадались, я никак не смогу выдрать вашу догадку из вашей головы. Но надеюсь, что она не перепрыгнет из вашей головы на ваш язык. — Сказав это, я покосилась на стойку и увидела, что кельнер куда-то вышел, а пьяный жирный дядюшка Йозеф все так же дрыхнет в дальнем углу. Я расстегнула пуговицу на блузке, ближе к поясу, засунула туда руку и показала Анне кончик револьверного дула. — Вы меня поняли, мои дорогие?

Я застегнула блузку, поправила жакет и, чувствуя, что уже совсем заигралась, все же не удержалась от того, чтобы добавить:

— Не только рабочий класс и угнетенные народы недовольны. Некоторые аристократы тоже не в восторге, так сказать, от… — и многозначительно замолчала.

Кажется, я их здорово напугала.

Но зато я смогу узнать, что у моей мамы с этой Анной, с этим Петером, а главное, с этим якобы итальянцем, с этим красавцем Габриэлем. Моя с бухты-барахты снятая квартирка — пусть они думают, что это одна из секретных квартир в сети аристократического заговора.

— Ну а теперь, — сказала я, обращаясь к Петеру, — расскажите мне про Москву. Расскажите мне про маэстро Станиславского.

— А вы о нем тоже знаете? — спросил Петер.

— Представьте себе, — сказала я. — Но только понаслышке. И в несколько странном контексте. Никаких подробностей. Но! Но у нас в доме, когда кто-то неудачно притворялся или неловко врал, ему всегда говорили: «У тебя не получается притворяться. У тебя не получается играть эту роль. Езжай в Москву учиться у маэстро Станиславского…»

Это мама говорила папе, в папином пересказе, разумеется. Это мама говорила папе, когда он пытался изобразить из себя эдакого властного степного помещика.

— Так это действительно великий артист? — спросила я.

— Более чем великий, — сказал студент. — Великий актер и великий