— Города, уважаемый господин Тальницки, возникают сами собой, естественным образом. Они не создаются мановением руки. Даже по воле столь уважаемого и благородного господина. Это касается как больших городов, так и крохотных деревень. О нет, конечно, если бы вот здесь или тут, — он тыкал в карту, — обнаружился бы уголь или железная руда, или вдруг забил бы фонтан нефти, или нашли бы даже такую пустяковую вещицу, как белая глина для фаянсовых изделий — тогда здесь можно было бы построить шахту или фабрику, рабочий поселок, а там бы появились школа, дирекция, полиция, церковь, лечебница и все такое прочее. Но и это, согласитесь, уважаемый господин Тальницки, тоже было бы естественным ходом вещей. Потому что именно природа, она же естество, определяет наличие полезных ископаемых в том или ином месте. Но, может быть, вы проводили геологические работы?

— Да я же не о том, — с досадой воскликнул папа. — Я совсем о другом. Кажется, я говорил вам об этом в прошлый раз. Вы что, забыли? Разбогатевший буржуа стремится на природу. Он подражает аристократам. Он хочет «se rouler dans l’herbe», поваляться на траве, как говорят французы! Поудить рыбу, погулять по лесу, по кусочку леса, который будет его собственностью. Он не может устроить себе настоящее поместье. Он строит себе виллу. Маленькую виллу и живет в ней маленьким барином. Это модно и в Германии, и во Франции, и в России, в западных провинциях империи тоже. Отчего бы и здесь не устроить что-то этакое?

Господин Фишер откашлялся и объяснил папе, что до ближайшей железнодорожной станции слишком далеко, поскольку эта станция и есть Штефанбург. А ехать два дня на лошадях — это для разбогатевшего городского буржуа непозволительная трата времени.

— Вот если бы хотя бы в пяти, а лучше в трех верстах от границы вашего имения была бы маленькая железнодорожная станция — тогда другое дело. Тогда это даже могло бы дать дополнительной толчок развитию извозчичьего промысла среди крестьян. А так, в крайнем случае, в самом удачном случае можно найти одного, двух, много — пятерых богатых людей, которым вдруг взбредет фантазия поселиться на отшибе и построить дом в своем вкусе в двух днях езды от Штефанбурга. Но это должны быть по-настоящему богатые люди, — продолжал он. — С большой семьей и с особым вкусом.

— К загородной жизни? — подхватил папа.

— Я бы сказал, к помещичьей жизни. К якобы, квази, — ласково добавил господин Фишер, — помещичьей жизни.

Он замолчал. Папа молчал тоже. Мне надоело их слушать, потому что я все поняла. Поняла, что у папы ничего не выйдет, и слава богу.

— Прощайте, господин Фишер, — сказала я. — Не удивляйтесь, отец назвал мне ваше имя. До свидания, папа, — сказала я.

— Минутку, — сказал папа, обратившись к поверенному, и спросил у меня: — Далеко ли ты? Надолго ли?

— Я хочу два или три дня провести у мамы. Сегодня я останусь у нее ночевать, — сказала я.

Я очень здорово придумала — сказать это при господине Фишере.

Я специально это сказала легким таким голосом, как будто дело уже решенное. Как будто в семье у нас так принято. А то, что моя мать живет отдельно от моего отца, об этом господин Фишер, я думаю, и так догадывался. А не догадывался, так пусть знает — но главное, что папа в его присутствии не мог сказать мне: «Ты с ума сошла, стой, не смей!» или что-нибудь в этом роде. Он просто глядел на меня очень пристально, а я улыбалась ему в ответ и, пятясь, выходила из комнаты. В конце концов он опустил глаза, а поверенный тут же продолжил:

— Но самое главное, господин Тальницки, будет очень неправильно, если вы, в смысле я для вас, то есть если мы с вами активно начнем искать покупателей. Я могу кинуть легкий слух, что вот, мол, не исключена такая возможность. Но покупатель должен сам обратиться к вам. Именно так и никак иначе. Потому что иначе вы потеряете вдвое от той цены, которую могли бы запросить и получить. Цена покупки и цена продажи — это разные цены, знаете ли.

— Догадываюсь, — мрачно сказал папа.

Я точно знала, что ни о чем подобном он не догадывался и даже не задумывался. Тем временем я собрала маленький саквояж, вышла в прихожую, взяла с вешалки шляпку и накидку.

Папа вышел из комнаты и хотел было задать мне вопрос, хотел спросить меня, что вообще происходит в этом доме. Куда это я, почему, зачем и по какому праву? Но тут вдруг отворилась дверь, и вошли Генрих и Минни-Мицци, которую папа почему-то упорно называл Марией. Хотя, конечно, Марией ее и звали. Камердинер и горничная.

— Здравствуйте, барин, — сказала Минни. — Мы не опоздали? Барышня нас отпустила на весь день, а сейчас только шесть. Мы не опоздали? Вы не сердитесь, барин?

— Все в порядке, — сказал папа, повернулся и пошел к себе, где его дожидался господин Фишер.

А я спустилась по лестнице, вышла на улицу, дошла до угла, где кафе. Там стояли три извозчика. Три городских извозчика с номерами, ярко намалеванными на лаковых дверцах колясок. Я посмотрела, чтоб там, не дай бог, не оказалось номера 88 или номера 103. Но нет. 27, 15 и 62. Я села на номер 27 и велела везти меня на другую сторону, на Хох, он же Домб, на улицу Гайдна.

XVII

Когда я переезжала реку, то вспомнила, что не обедала сегодня. Но сразу же об этом забыла. К сожалению, я так была устроена, что начинала хотеть есть только при виде накрытого стола. Или в редких случаях, когда мы с госпожой Антонеску надолго уходили в поля собирать цветы для большого гербария или ловить бабочек, складывать их в стеклянную банку, на дне которой лежала маленькая ватка, смоченная эфиром. Вот тогда, бывало, у меня внезапно подводило живот, и я прыгала вокруг госпожи Антонеску, пока она доставала из своей походной сумки сверток с бутербродами и флягу с холодным несладким чаем.

В этот раз я и вспомнила-то про обед только потому, что подробно перебирала в памяти разговор с папой. Я вспомнила, что первым долгом предложила ему пойти перекусить, потому что времени было уже около трех часов, а он, судя по всему, так и не завтракал. А потом я стала прокручивать наш разговор дальше, вспоминать про этот странный папин прожект — продать существенную часть имения, для того чтобы какие-то там