— Какой невежливый господин, — сказала я папе.

— Просто хам, — сказал папа, — и претензии у него хамские. Пошлость осуждают чаще всего пошляки. Запомни это, Далли.

Так что я была против этих тщательных и издевательских разборов опер, которые появлялись в нашем «Театральном обозревателе». Мне казалось, что опера — это прекрасно само по себе. Как новогодний бал, как елка, как катание на коньках в парке или мой день рождения, который мы справляли тридцатого мая у нас в усадьбе.

Тут я вспомнила, что уже конец апреля, а мы все еще здесь.

В имении перестилают крышу.

Значит, мой день рождения будет отмечаться тоже здесь, в Штефанбурге, первый раз за всю мою жизнь. Оставался всего месяц, а папа еще ничего об этом не говорил. Впрочем, и в имении никто об этом не говорил раньше чем за неделю. Но там-то все было заведено издавна. Там-то все было понятно: где будет стоять стол, кто будет приглашен в гости. Список гостей был утвержден, кажется, когда мне было лет восемь, а может быть, и раньше, и с тех пор не менялся. Во всяком случае, последние восемь лет я не видела на своем дне рождения ни одного нового лица.

А как будет здесь? Ничего не понятно. Нельзя сказать, что у меня сильно испортилось настроение, когда я вспомнила об этом, но все же я задумалась, потому что не могла решить, что будет лучше. Например, если папа придумает, кого пригласить, и устроит точно такой же праздник у нас дома или, скажем, наймет шатер в парке. Но откуда брать гостей? Или просто утром тридцатого мая он преподнесет мне подарок, а в обед отведет в какой-нибудь особенно модный ресторан? Если так, то я хотела бы позвать госпожу Антонеску, а папа пусть будет с Генрихом, чтобы хоть четыре человека за столом сидели. А может быть, позвать маму? О нет, боюсь, что это невозможно. Хотя жаль. Но, может, папа вообще обидится на меня за все, что было в эти дни и за сегодняшний вечер тоже, преподнесет мне какую-нибудь ерунду в бархатной коробочке, поцелует в лоб, пожмет руку, и делу конец: ты хочешь быть самостоятельной, дочка? Пожалуйста.

— Пожалуй, мне пора, — сказала я. — Приятно было познакомиться.

У меня вылетело из головы всякое желание подъехать к маме через Анну и попытаться что-нибудь узнать. Сама не знаю почему, вдруг стало неинтересно. Наверно, после того, как я представила себе, что на моем дне рождения папа и мама сидят на разных концах стола и напряженно помалкивают. А мы с Генрихом и госпожой Антонеску изображаем веселый разговор. Какой абсурд! Я подошла к стойке, расплатилась и, помахав рукой от двери, вышла на улицу.

Было темно.

Два фонаря слабо светили в отдалении: один справа, другой слева. Фонарь стоял и у входа в гастхаус, но он не горел.

Я стояла и соображала, куда мне идти — направо или налево. Улица опоясывала холм против часовой стрелки, если смотреть снизу вверх. При этом дома стояли только по одной стороне — так сказать, по внутренней. А с внешней стороны была невысокая балюстрада из известняка, и если подойти к ней и посмотреть вниз, то видны были крыши домов внизу. Кажется, я уже рассказывала. Да, конечно. Я тут же вспомнила, что гастхаус был до моего дома, в смысле — ниже моего дома. Значит, идти надо было вверх, то есть налево. Я шла по этой темной, едва освещенной аллее.

Мысли у меня в голове были самые разные. Я немножко жалела, что затеяла всю эту историю с квартирой на улице Гайдна. Еще сильнее я жалела, что не догадалась взять в гастхаусе каких-нибудь, что ли, ватрушек на завтрак. Думала, есть ли в доме на улице Гайдна телефонный аппарат, чтобы заказать извозчика, но почему-то решила, что конечно же нет, и вспоминала эту оперу, которую пересказывала барышня по имени Анна. «Флер де серизье». Вишневый цвет. Должно быть, какой-то современный автор. Но мелодии из всех опер мешались у меня в голове. Я, наверно, никогда б не смогла вспомнить хоть одну оперу целиком.

Не то чтобы я устала идти вверх, тем более что подъем был не так уж крут, но вообще я чувствовала себя немножко разбитой и утомленной. Смотрите сами: вчерашний тяжелый разговор с папой, потом утром поездка к маме, возвращение, еще один разговор и потом сюда. И все это без нормального обеда, к которому я привыкла. Поэтому я шла медленно, перекладывая из руки в руку кошелек. Не тот кошелек, конечно, а маленький кошелек, такую совсем детскую, девичью сумочку на узеньком лакированном ремешке.

Вдруг я услышала шум сзади.

«Сомнительный район», — вспомнила я слова Петера, этого студента. Но нет, ничего страшного. Меня просто обогнал извозчик. Все стихло. Потом сзади раздались шаги. Какой-то разговор.

— Милая моя, — услышала я, — неужели ты в самом деле думаешь, что…

— Я ничего не думаю, но все это крайне подозрительно, — отвечал женский голос.

— То-то и оно, что ты ничего не думаешь, — засмеялся мужчина.

— Сам дурак! — возмутилась женщина.

Какая-то подвыпившая парочка, подумала я.

И тут они из-за поворота, как будто бы из-за угла — там углом выпирали стриженые кусты — прямо-таки налетели на меня.

— Пардон, — сказал мужчина. Голос его показался мне знакомым.

— Réciproquement [19], — сказала я.

Мы вошли в свет фонаря. Я узнала давешнего Петера. Рядом с ним шла Анна. Петер явно был смущен.

— Вы что, следите за мной? — спросила я. — Кто вам дал право? Может, вы и есть ищейки тайной полиции?

— Нет, это вам кто дал право? — чуть ли не закричала Анна.

— Ну, знаете, у меня просто слов нет! — Я даже всплеснула руками. — Я вхожу в ресторан, на меня из-под газеты кто-то смотрит, не сводя глаз. Потом входит напарник. Они ведут со мной всякие разговорчики, а когда я выхожу — идут за мной следом. Что я должна думать?

— Абсурд! — сказала Анна.

Смешно, что она повторила слово, которое звучало у меня в голове минуту назад. Правда, совсем про другое. Про возможную встречу моих папы и мамы на моем предстоящем дне рождения. Но абсурд он и есть абсурд. Наверно, это как дождь. Или как война. Если в городе дождь, то дождь везде. Если в стране война — это касается всех: от императора до последнего обывателя. Абсурд, наверное, что-то похожее. Среднее между дождем и войной. Он везде.

— Абсурд! — продолжала говорить Анна. — Полнейший абсурд! Это я имела