на этот раз. Аппунтато прислушался и готов был поклясться, что из-за стены слышится какой-то мелодичный голос. Он зажал пальцем левое ухо, чтобы оно не мешало, и снова послушал. Нет, он не ошибался. Из глубокой дыры доносилось пение. Он вспоминал, что это за песня, но только начал улавливать мелодию, как его сбила служанка.

— Мне холодно. Мне страшно холодно.

Кошка протянул ей бутылку.

— На, хлебни!

Служанка отпила рому на целых два пальца.

Кошка следил за ней: здорово тянет, стерва.

— Да скажи же, чего ты от меня хочешь.

— Ага, — опомнился Аппунтато. — Чего хочу? Да мелочь. Но чтобы ты знала, — он помолчал, — мелочь — это Очень важно. Я читал в одной книжке — и книжка была не какая-нибудь, — что самые важные и нужные дела складываются из мелочей. Я решил, что мы тоже начнем с мелочи.

У служанки стучали зубы.

Аппунтато читал и про то, что если хочешь чего-то добиться от своего противника (а служанку он считал противником), то надо, чтобы терпение его истончилось до наитончайшей ниточки, дошло до той границы, после которой человек думает лишь о том, как остаться в живых. Поэтому он повернул железную тарелку над лампочкой так, чтобы свет падал на служанку, и стал пристально разглядывать ее лицо.

Лицо было синее, бледное, осунувшееся от холода, служанка с трудом сжимала зубы. На шее выступили жилы, она подняла плечи так, что щитовидка оказалась под самым подбородком.

— Ну вот, теперь самое время, — установил Аппунтато.

Он поцыкал зубом и сказал:

— Я обучил тебя двум правилам светского этикета, так примени их практически, я хочу убедиться, что ты не дурочка.

Он остался доволен тем, как правильно употребил заковыристое слово «практически», слегка усмехнулся и добавил:

— Надеюсь, ты заметила, что я говорю по-ученому. С этих пор только так мы и будем выражаться.

Служанка, конечно, не заметила, но поддакнула и даже слегка поклонилась из подобострастия. Аппунтато снял соринку с века и произнес:

— Так повтори, чему ты научилась.

— Добрый день… пан… пан шеф.

Аппунтато вздохнул. Он был доволен.

— Ну, дальше! — понукнул он и показал на Кошку.

— Добрый день, пан… Кошка.

— Видишь, как прекрасно ты умеешь здороваться. Теперь ты могла бы повторить и поручение пани хозяйки.

На этот раз служанку не пришлось заставлять дважды.

— Пан шеф, пани хозяйка просит, чтобы вы не забыли о бутылках назавтра. Она просит также, чтобы пан… пан Кошка не гневались, но у вас срочная работа, и хорошо, если бы он навестил вас как-нибудь в другой раз.

Кошка тихо заплакал.

— Посмотри, он плачет от радости. Такое уважение выдавило у него слезы из глаз. А тебе ведь и в голову не приходило, что несколько хороших слов так растрогают моего старого друга.

Кошка встал, снял с плеч попону и подал ее девке.

— Возьми-ка, чтобы не замерзнуть.

Аппунтато добавил:

— Пойди к пани хозяйке и передай ей, пусть не опасается. Как ты ей скажешь?

— Пан шеф просил вам передать, чтобы вы не опасались.

Дверь приоткрылась, вновь проникла полоса света, но за то время, что служанка была в подвале, свет изменился. Стал серым. Там, вверху, на землю приходил ненастный вечер. Грозы вроде не будет, однако темнота наступит раньше, чем обычно.

Аппунтато хлопнул дверью.

Кошка все плакал и плакал.

Аппунтато знал его уже двенадцать лет, но никогда не видел, чтобы Кошка плакал. Даже и тогда, с оторванными пальцами и развороченной грудью, не плакал. Неужели его так пронял урок, который Аппунтато преподал служанке, или то, как быстро она сломалась? В этом Аппунтато сомневался. Кошка кое-что в жизни видел, слезы в нем давно все высохли, а если он какую слезу и оставил про запас, так только чтобы уронить ее на смертном одре и умереть достойно, как положено. На фронте он говорил, что очень важно для него — достойно умереть, может, он и до сих пор не избавился от этой мысли. Какая-то чертовщина есть в этих его слезах. Ничего, не утаит, все откроет. И верно, Кошка открыл.

— Зачем ты со мной такое злое дело сделал? — заговорил он медленно, сквозь слезы. — Если б ты знал, какой ты гнусный человек.

Аппунтато изумился.

— Злое дело? Гнусный?

— Да уж точно.

Ну и ну, дивился про себя Аппунтато, прикладываясь к бутылке.

— Не глумись, коли я плачу, — продолжал Кошка. — Не будь свиньей. Уводишь у меня жену да еще глумишься.

Аппунтато и так еле держался на ногах, но от слов Кошки его шатнуло, он едва не рухнул.

— Жену? Уводишь?

— Дондулу.

— Ах, вот оно…

Теперь Аппунтато знал, в чем дело. Так вот в чем закавыка. Испарилась Дондула. Опостылело ей нюхать лошадиный пот, и удрала с первым встречным. А может, и не с первым. Готовилась, может быть. Ополоснула смуглую кожу, смазала волосы жиром, поскребла ступни. Так, так. Значит, Дондула, Дондула. Дондула, белая женщина ночи, черная совесть дня. Эх, кто бы знал, как я ее любил. Только ведь человек должен помнить: оглянуться не успеешь, а молодости и нет. И что тогда? Но я же с ней по-хорошему обошелся. Сказал ей: Кошка — мой лучший друг, твоя старая любовь; от него я тебя взял, ему снова и отдаю. Другая бы на ее месте бритву вытащила, да я к тому и готовился, но она — ничего. Только смотрела и смотрела, слова вымолвить не могла. Потом обняла меня, на шаг отступила, да с таким достоинством, что твоя королевна, сказала: нет, не последний раз обнимаю тебя, Аппунтато, можешь мне поверить. И повернулась к Кошке: пойдем, Кошка, не впервой нам вместе спать.

Три года прошло с той поры.

Ну и летит же проклятое время!

— Аппунтато, ты всего достиг, чего хотел. Будь другом, верни мне Дондулу!

Вернуть…

Аппунтато вытер рукавом горлышко бутылки и приложился. Его мотнуло, но на ногах он устоял. Поискал лавку. Забыл уже, что утащил ее к дверям. Доковылял до нее и рухнул всей тяжестью тела.

Кошка тоже хлебнул, хотел перебраться к Аппунтато, но не смог. Привалившись к стене, он распластался, замер, словно его распяли на обшарпанных кирпичах.

— Верни мне ее, Аппунтато… верни мне ее…

По подбородку у него текла слюна.

— Ну как я верну тебе ее, Кошка, если ее здесь нет. Клянусь тебе, Кошка. Не видел я Дондулу, хотя… хотя…

Он прижался правым ухом к стене.

Потрескивали ледяные брусья.

Но он слышал другое.

Тягучую цыганскую песнь. Она словно текла по мокрой стене ледника и снова уходила сквозь дыру, оставшуюся от крюка. Нет, Аппунтато не ошибался. Раньше