— Нам еще нужны рабы… Если мы хотим идти в Кашгар.

Чуй сам не знал, верил ли в то, что говорил. Люди и впрямь были нужны, но ведь и душа сопротивлялась убийству.

— Если бы они ушли с нами, я оставил бы их… ты знаешь, где. Нам не нужны те, кто знает, откуда мы унесли наше золото… Тут — надежнее. И еще — кургану нужна кровь.

Уже спокойнее, тоном ниже, Альдо завершает, остывая:

— Ну давай, лезь вниз.

Альдо бросает взгляд на амулет, и Чуй понимает вдруг, что Альдо боится. Он сам с удовольствием полез бы в недра холма, чтоб не пропустить ни крошки золота, но ему страшно. Альдо боится злых духов. И еще Чуй понимает, что ему тоже страшно. Нет, не духов, — он вовремя достал свой амулет, да и не страшны духи в такую гулкую рань, с белой полосой на горизонте, когда бьет дрожь от утренней прохлады. Страшно оттого, что он сейчас окажется один на один с Асу — вдвоем в недрах горы. Что он совсем не знает, что думает Хороля. Чуй готов был поручиться — Хороля понимает больше, чем он хотел бы показать. Но… насколько? Насколько больше нужного Альдо понимает Хороля? Чуй не знает, и ему страшно. А кроме того, страшно всего, что сейчас должно произойти. И откуда он вдруг взял, что Хороля понимает многое? Он бы не смог объяснить…

Вот так, продолжая бояться, с нехорошим предчувствием в сердце, Чуй полез по наклонному ходу. Все время, пока Чуй полз, он слышал только шорохи земли. При каждом движении осыпалась струйками земля, и вся тесная дудка, в которой приходилось упираться руками, коленями, наполнена была этим прерывистым, все время возобновлявшимся шорохом.

Глаза Асу неприятно отсвечивали в зареве небольшой сосновой лучинки. Чуй поднял голову. Выход из дудки казался отсюда совсем маленьким, и у юноши опять сжалось сердце. Там торчала голова, и Чую показалось, что глаза Альдо тоже сверкают в темноте, прямо как у волка или рыси.

Воздух здесь был спертый, тяжелый, потому что дудка оставалась единственным источником свежего воздуха. Холод заставил поежиться. Земля была холодной, но мягкой, рассыпчатой.

Прямо под ногами Чуя и Асу из земли торчали золотые бляшки! Их нашивали на одежду. Вот золотые полоски — это от обкладки лука. Золотая чаша такого приличного веса, что Чуй взял ее в руки и присел. На одну такую чашу можно было купить совсем не маленький табун лошадей или же целый караван.

Чуй знал, где надо поискать еще — в ногах. И тут правда было золотое блюдо, еще тяжелее, чем чаша. Асу больше светил хозяину, старался поудобнее поднять лучинку, но и он нашел несколько колец, потом две круглые тяжелые монеты. Чуй знал, что это означает. Разрывая мягкую податливую землю, он отыскал сосуд с монетами — весом почти с давешнее блюдо.

Асу еще до него расширил дудку, как колокол, над погребением.

Можно было встать на четвереньки, протиснуться на несколько шагов от дудки. Останавливал страх осыпи; что земля поплывет и завалит. Что-то подсказывало Чую, что Асу в этом случае может повести себя по-разному. Даже сама мысль, что он здесь с Асу вдвоем, была неприятна. Или это уже действовало золото?!

Чуй все-таки протиснулся в одну сторону, в другую. Накопленный до него опыт, уроки Диуга, вел юношу.

Был еще кинжал в золотых ножнах, с удивительной бронзовой рукоятью, на которой сплелись барсы, олени и птицы.

Были два бронзовых зеркала китайской работы, за них тоже могли дать немало, уже за редкость. И еще очень много всего:

Нашейные украшения — гривны.

Бляшки и нашивные бляшки — потом оказалось, только их больше 300.

Миски золотые и серебряные.

Серебряный кувшин.

Серебряные чаши.

Перстни.

Чуй с трудом остановился, сдерживая сиплое дыхание. Пот тек по его лицу, рот с трудом хватал остатки кислорода. Может, что-то еще и осталось, но главное уже в мешке. Пора было подниматься, уходить. Чую пришла в голову неприятная мысль, что отец был бы им сейчас доволен, а вот дядя Токуле — категорически нет. Ладно, об этом — потом.

— Тащи!

Опять в уши давил навязчивый шорох, причем куда сильнее прежнего — ведь не человек лез вверх по лазу, а тащился тяжелый мешок. Чуй вынужден был отодвинуться от дудки вглубь рукотворной пещеры — песок хлестал по лицу, легко мог засыпаться в глаза. Надо было дождаться, когда мешок вытянут до конца, и самому протискиваться в дудку.

Шорох в дудке прекратился — мешок уже вытащили наверх.

И тут земля уплыла у Чуя из-под ног, а стена в красноватом мерцающем свете как будто двинулась к нему. Что такое?! Я, кажется, падаю?!

…Чуй очнулся в почти полной темноте. Слабенькое серое пятнышко света было заметно только в угольной тьме ямищи. Страшно было осознать себя вдруг похороненным. Чуй рванулся вверх, сел, торопливо ощупал себя. Больно не было нигде, только голова стала как будто раза в три больше обычного; голову словно распирало изнутри, тошнило, невозможно было сосредоточиться, прыгали мысли. Дрожали ноги — может быть, от духоты. Асу не было в недрах кургана.

Раза два Чуй чуть не сорвался, выбираясь из дудки: и не от трудностей пути, а от собственного состояния. Светлело, пока золотой утренний свет не стал таким же, как на поверхности земли. И когда Чуй, сопя, хватая воздух ртом, не выбросил верхнюю часть тела из дудки на жесткую теплую землю, с травинками и мелкой теплой пылью, солнце ударило в глаза.

Чуй лежал лицом к тропинке, протоптанной за дни работы на боку огромного кургана. Внизу шевелились фигурки людей и животных. Кажется, Хороля поднимал лежащего верблюда. Караван был уже готов, и Асу забегал вперед, отвязывая от куста, наматывая на руку повод головного коня. И Чуй, сам не зная зачем, встал, сделал вниз несколько шагов; ветерок и свежий воздух делали свое дело — стало куда легче дышать, меньше тошнило. Хороля что-то сказал Асу, парень так и замер с намотанным на руку поводом. Он совсем не был похож на прежнего, глуповато-веселого, всегда радовавшегося пустякам. Это был другой Асу, больше похожий на воина, чем на раба: сторожкий, сильный, уверенный в себе. Вот он стоит в спокойно-напряженной позе, с замкнутым лицом, и на поясе его висит оружие. Наверное, сабля Асу или Чуя — ведь тут неоткуда взяться другой…

Хороля стоит тоже напряженно, и рука его лежит на рукояти — он тоже вооружился, как свободный человек. Лицо обычное, на котором не заметно ничего. Несколько минут они стояли друг против друга, победитель и побежденный. Молодой мужчина и старик — по понятиям своего общества. Старшеклассник и человек, только входящий в полную силу мужчины — по понятиям дальних потомков.

— Я оставляю тебя здесь, — открыл рот Хороля, широко обвел рукой горизонт, нажимая на слово «здесь», — согласись, что это место мало похоже на пески Дзосотын-Элисун…

Тут Хороля усмехнулся… нехорошо, жестоко усмехнулся, а Чуй опять облился холодным потом, только уже не от слабости.

— Я оставляю тебе золото… Ты его хотел, ты и возьми. Мы берем только то, что нужно для свободных людей… самодийцев.