Один из временных помощников Камиля просунул голову в дверь:

– Камиль, к вам женщина. Проходила мимо, заглянула случайно.

В комнату вплыла Теруань. На ней было белое платье, подпоясанное трехцветным кушаком. На худые плечи был накинут расстегнутый мундир национального гвардейца. Растрепанные каштановые кудри водопадом спадали с плеч, уложенные дорогим куафером, умеющим создавать впечатление, будто волос никогда не касалась рука куафера.

– Привет, как дела?

Ее манеры никак не сочетались с демократическим приветствием – Теруань излучала энергию и почти сексуальное возбуждение.

Бриссо спрыгнул со стола, деликатно снял мундир с ее плеч, аккуратно сложил и повесил на спинку стула. Без мундира она стала – кем? Миловидной молодой женщиной в белом платье. Теруань рассердилась. Карман мундира что-то оттягивало.

– Вы носите с собой оружие? – удивился Бриссо.

– Я раздобыла пистолет, когда мы захватили Дом инвалидов, вы же помните, Камиль? – Она прошелестела по комнате. – В последние недели вас почти не видно на улицах.

– Фигурой не вышел, – пробормотал Камиль. – В отличие от вас.

Теруань взяла его руку и перевернула ладонью вверх. На ней еще виднелся порез не толще волоса, который он получил тринадцатого июля. Теруань задумчиво водила пальцем по шраму. У Бриссо медленно опустилась челюсть.

– Я мешаю?

– Ни в коей мере.

Меньше всего Камилю хотелось, чтобы до ушей Люсиль дошли слухи о Теруань. Насколько он знал, Анна вела жизнь чистую и непорочную, но странное дело – казалось, она нарочно создает прямо противоположное впечатление. Будь там что-то нечисто, скандальные роялистские листки не замедлили бы ее разоблачить; для них Теруань была даром Божьим.

– Могу я что-нибудь написать для вашей газеты, любовь моя?

– Можете попытаться. Наши требования весьма высоки.

– Вы меня отвергнете?

– Боюсь, что так. Видите ли, конкуренция велика.

– Главное, чтобы мы не отступали от своих позиций. – Она подхватила мундир с кресла, куда его положил Бриссо, и – вероятно, из ложно понимаемого милосердия – чмокнула его в запавшую щеку.

После ее ухода в комнате остался запах: женский пот, лавандовая вода.

– Калонн, – промолвил Бриссо. – Он пользуется лавандовой водой. Помните?

– Я никогда не вращался в таких кругах.

– Да, Калонн.

Бриссо было лучше знать. На самом деле он знал все на свете. Бриссо верил в людское братство. Верил, что все просвещенные европейцы должны объединиться, чтобы обсудить справедливое правление, а также процветание науки и искусств. Он знал Иеремию Бентама и Джозефа Пристли. Он возглавлял общество, выступающее за отмену рабства, писал на темы правоведения, английского парламентаризма и посланий апостола Павла. До того как поселиться в нынешних обшарпанных комнатах на улице Гретри, он жил в Швейцарии, Соединенных Штатах, в камере Бастилии и в квартире на Бромптон-роуд в Лондоне. Он утверждал, что дружит с Томом Пейном, а Джордж Вашингтон нередко обращался к нему за советом. Бриссо был оптимистом. Он верил, что здравый смысл и любовь к свободе восторжествуют. С Камилем он был добр, любезен и относился к нему слегка покровительственно. Бриссо любил рассуждать о минувших временах и поздравлять себя с тем, что лучшее впереди.

Визит Теруань – в особенности поцелуй – заставил его разразиться обычными сетованиями на тему: за что нам это все и разве жизнь не странная штука?

– Я пережил тяжелые времена, – промолвил Бриссо. – Мой отец умер, а мать вскоре после этого впала в тяжелое безумие.

Камиль уронил голову на стол и рассмеялся. Он смеялся так долго, что все испугались, как бы ему не стало плохо.

По пятницам в редакцию обычно заглядывал Фрерон. Камиль уходил обедать и отсутствовал несколько часов. После его возвращения они обсуждали судебные повестки и решали, стоит ли извиняться. Поскольку Камиль был нетрезв, они никогда не извинялись. Сотрудники «Революций» не знали покоя и отдыха. Им приходилось вскакивать ни свет ни заря, если в голову приходила очередная гениальная идея, их оплевывали на улицах. Каждую неделю после того, как номер был набран, Камиль говорил, это последний и больше никогда. Но к следующей субботе номер снова бывал сверстан, ибо Камилю была невыносима мысль, что враги подумают, будто запугали его своими угрозами, оскорблениями и вызовами, своими деньгами, рапирами и связями при дворе. Когда приходило время писать, он просто брал в руку перо, не задумываясь о последствиях – думал только о стиле. Неужели меня когда-то волновали утехи плоти, думал Камиль, в этом дышащем мире нет большего наслаждения, чем точка с запятой в нужном месте. Когда под рукой перо и бумага, бесполезно взывать к его лучшим чувствам, говорить ему, что он губит репутации и разрушает жизни. Сладкий яд растекался по его жилам мягче, чем лучший коньяк, кружа голову. И подобно тем, кто жаждет опиума, он жаждал упражняться в искусстве насмешки, оскорбления и площадной брани. Лауданум успокаивает, но от хорошей передовицы перехватывает горло и останавливается сердце. Когда вы пишете, вы словно несетесь вниз с горы и не можете остановиться, даже если захотите.

Еще несколько низких интриг, чтобы достойно завершить annus mirabilis[16]. Лафайет сообщает герцогу Филиппу, что ищет доказательства его участия в октябрьских волнениях и, если найдет, герцога ждет судебное преследование. Генерал хочет, чтобы Филипп убрался из страны. Мирабо, которому герцог нужен для его махинаций, хочет, чтобы тот остался в Париже.

– Скажите, кто вас преследует, – умоляет Мирабо; можно подумать, он не догадывается.

Герцог озадачен. По его подсчетам, он уже давно должен быть королем, но этого до сих пор не случилось.

– Вы забросили свои обязанности, – упрекает он де Силлери, – и другие люди перехватили инициативу.

Шарль-Алексис полон сочувствия.

– Превратности плавания в открытом море?

– Прекратите, – говорит герцог, – сегодня утром я не в настроении выслушивать ваши морские метафоры.

Герцог напуган – он боится Мирабо, боится Лафайета, последнего немного больше. Он боится даже депутата Робеспьера, который заседает в Национальном собрании, выступая против всех и вся, никогда не повышая голоса, никогда не выходя из себя, его мягкие глаза за стеклами очков кажутся непроницаемыми.

После октябрьских событий Мирабо замышляет план бегства для королевской семьи – приходится говорить уже о бегстве. Королева его ненавидит, но граф пытается манипулировать событиями, чтобы двор считал его незаменимым. Он ненавидит Лафайета, но с графом всегда можно договориться о цене. Генерал имеет доступ к деньгам тайной службы, а это немаловажно, если вам приходится давать обеды, содержать секретарей, оказывать помощь бедным молодым людям, которые поставили вам на службу свои таланты.