Чубчик у лесной кромки пожелтел. За одну ночь берёзы на участке Надежды будто опрокинулись в позолоту, и их опаловые стволы плыли в вечереющем воздухе, перекликаясь с опаловым светом небес. С угасанием дня березы начинали светиться в сумерках – призрачно, мертвенно, таинственно. Зато раскалилась, как безумная, рябина – пылала даже в преддверии ночи.

С утра уже наползали серые фланелевые туманы. Пруд поскучнел и морщинил холодную шкуру. Вот-вот должны были зарядить смурные дожди.

* * *

По своей грунтовке Надежда всегда ехала аккуратно, медленно переваливаясь по колдобинам с боку на бок, жалея любимую «Тойоту». А сегодня ехала ещё медленней. Оттягивала…

Мечтала оттянуть до вечера – на послеужина. А хорошо бы: приехала, а Аристарх спит. Тогда не надо делать первоначально беспечного лица (хотя он температуру её настроения измеряет не зрением, а губами – как мать температуру заскучавшего ребёнка).

Он иногда валился днём – внезапно и коротко, и спал полчаса, как в обмороке, а просыпался бодрый. Говорил, что это тюремная привычка после многих лет рваного образа жизни. «Я пытался жить». Тюремная привычка… Не дай нам, Боже!

Подъехала. Посидела с минутку в машине, прислушалась: надо выходить… В доме – сонная тишина, полутьма, рольставни приспущены, часы только тикают – торопятся друг друга обогнать. Даже Лукич не выбежал; дрыхнет, поди, наверху вся святая троица. Животные совсем обнаглели: Аристарх, великий воспитатель, позволял им прыгать на кровать, и там, обложенный с двух сторон, блаженно растягивался в своём лохматом зверинце. Тоже мне, доктор, – гигиена побоку!

Она бросила сумку на стул, придержала себя: вроде там кто-то… шаги? Нет, спят. Вот и хорошо, вот и отложим на вечер…

…и сразу устремилась по лестнице наверх, изо всех сил сдерживая накопленную в груди горючую лаву.

Он проснулся от её шагов, сел на кровати, взъерошенный со сна. Его волосы и сейчас росли как бурьян, – уже неделю он напоминал церковного певчего. Протянул к ней обе руки – требовательно, как ребёнок: бери его на ручки. Она подошла и молча прилегла рядом.

– Проспал, возмутительно. Который час? – спросил, обняв её.

– …пятый, четыре двадцать.

– Господи, я спал минут пятнадцать. Ждал-ждал тебя… и заснул. – Он зевнул, запустил обе руки в её волосы, стал перебирать, перебрасывать пряди с боку на бок. – Я свекольник сварил, холодный, но он ещё не остыл. Ты кладёшь в свекольник картошку?

– Нет.

– Напрасно, картошка гущину даёт, а так – будто воду хлебаешь.

Она лежала, положив голову ему на живот, прикрыв глаза, держась изо всех сил, выпивая эти последние минуты, растягивая их жизнь ещё на чуть-чуть…

– Иван Анатольич сказал сегодня, что я – красавица.

– Ну, это – известный мрачный факт нашей биографии. А кто этот милый старый пердун?

– Он не старый пердун. Ему лет сорок пять, очень элегантный седоватый мужчина. Известный врач. Сосудистый.

– Та-а-ак. Я смотрю, у меня предвидятся некие затруднения…

Она резко села и, не оглянувшись на него, торопливо тоненько выговорила:

– А ещё он сказал, что у меня аневризма! – и зарыдала внезапно и бурно, каким-то обвалом слёз, заходясь в бабьем вое, обмякнув всем телом, так что ошеломлённый, мгновенно взлетевший с постели Аристарх не мог ни поднять её, ни добиться хоть какого-то внятного объяснения.

И судя по тому, что лица на нём не было, Надежда поняла, что новость её слёз и отчаяния ой как стоит. Голова раскалывалась от боли и, как в детстве, во время бурного плача, на неё напала икота. Аристарх, сверзившись вниз, перевернув на кухне аптечку вверх дном, отыскал наконец валерьянку или какие-то ещё капли, вернулся, заставил её выпить.

Она лежала навзничь, беспамятная, одуревшая, зарёванная, хватала его за руки и быстро бессвязно лепетала все слова, которые услышала сегодня от доктора Качурина – отличного, как сказали ей, специалиста, к которому она тайно от Аристарха пошла узнавать правду о своих мигренях. Что в голове она «носит тикающую бомбу», и что аневризма её какая-то неудобная (показал на снимке, она ни черта не поняла) и потому оперировать будем по старинке, Надежда Петровна: откроем череп, чтобы свободный доступ…

– Это он себе пусть череп откроет, пидарас! – мрачно изрёк Аристарх с каменным лицом. – Ну-ка, помолчи. Успокойся. Где твой телефон…

Нашёл его, обыскав знаменитую на всё издательство необъятную суму.

– Постой! – прогундосила она. – Опасно же! Нельзя тебе звонить…

– Лежи, не дёргайся… – и в телефон: – Это я. Срочно. Молчи. – И заорал как бешеный: – Молчи!!! – Так что Надежда вздрогнула, испугалась международного скандала, даже выть перестала.

Он вышел из спальни, притворив за собою дверь, и она слышала доносящийся из коридора его голос: негромкий, отрывистый. Видимо, с этим другом своим говорил, со страшным дяденькой Львом Григорьевичем. Тот ведь тоже доктор. Но как, однако, Аристарх умеет кричать! Это она слышала впервые.

Потом наступила долгая тишина… То ли слушал он, то ли думал, то ли в себя приходил… В гостиной внизу басовито пробили часы. В голове так же басовито тикала бомба. Надежда её представляла: круглая, проводками опутана, и тикает – в висках, в затылке. А взорвётся – вся башка осколками прыснет по комнате. Она прислушалась. Там, в коридоре, Аристарх явно стоял за дверью и почему-то не входил. Трусил? Готовился? Собирал себя в кулак? Вот судьба мужчины: был видный жених, станет видным вдовцом.

Наконец он открыл дверь и вошёл: спокойный уверенный доктор – так и есть, подсобрался. Интересно, он и в тюрьме таким был перед тем, как на него бросались с заточкой? Господи, вся жизнь прошла, все его шрамы без неё заживали… Что она наделала, дура проклятая!

Он присел на кровать, взял её руку, нащупал пульс, замер… отпустил.

– Всё хорошо, – сказал. – Тебя прооперирует замечательный хирург, мировое светило, и твоя черепушка останется целой. Лёвка договорится обо всём.

– Но… Аристарх… это же огромные деньги!

– Не думай о чепухе, у меня деньги есть.

Есть, гляньте-ка, у него деньги! Какой-нибудь пенсионный фонд на старость, который он спустит на её дурацкую башку, а когда она сдохнет, будет оставшиеся годы в доме престарелых сухую корочку сосать.

Она помотала головой:

– За твоими счетами сейчас наверняка отлично приглядывают, ждут, где ты проявишься. Ты сам говорил: с Интерполом не шутят. Аристарх… – спросила жалобно, – что это за штука такая… у меня, вот тут? – И приставила палец к виску жестом самоубийцы.

– Аневризма? – спросил лёгким, почти беззаботным голосом. – Это локальное расширение артерии в мозге; в переводе на человеческий: представь, как жвачку изо рта пузырём выдувают. Может стать причиной кровотечения. А может и не стать, люди с этим живут десятилетиями, не зная, что носят. Но оставлять аневризму – тревожно, она ведь не объявит заранее, когда захочет лопнуть. Да и зачем тебе всё время об этом думать. И потому недели через три профессор Мансур тебя прооперирует, как он оперировал сотни, тысячи больных, которые сейчас гуляют по Лиссабону…