Но время пока терпит, а я не собираюсь покидать тебя, не увидев собственными глазами, как твоя голова слетает с плеч под ударом меча. Нет, я не оставлю тебя даже за цену собственной жизни.

Когда Антти упорствовал, не помогали никакие уговоры и увещевания, и мне ничего другого не осталось, как только с раздражением поблагодарить его за верную дружбу и в то же время выбранить за глупость. Но давно было пора завершить наше дело, и я торопливо повел Антти вглубь сада, чтобы помочь ему закопать наши сокровища под большим камнем у забора.

Уже светало и начинался новый день рамазана, когда мы завершили нашу работу, но ни я, ни Антти, даже не вспомнив о предписанной мусульманам утренней молитве, вернулись в дом, где я с чувством огромного облегчения лег и сразу же глубоко заснул.

Разбудил меня Мустафа бен-Накир. Растрепанный, в своей львиной шкуре, небрежно наброшенной на плечи, он склонялся надо мной.

Несмотря на мучившее его любопытство, Мустафа не задал мне ни одного вопроса.

Я вскочил с ложа, наспех умылся и оделся, так и не сказав ни слова о моей встрече с Ибрагимом. Таким образом я пытался доказать Мустафе, что могу сдержать собственную словоохотливость, но в конце концов я сжалился над ним и сообщил о бесповоротном решении великого визиря отказаться от помощи дервишей. В то же время я именем Аллаха заклинал Мустафу никому ни словом не обмолвиться о провалившемся заговоре.

Я говорил, а лицо Мустафы мрачнело, но будучи человеком рассудительным, он воздержался от лишних замечаний, что лишь подтвердило мое о нем высокое мнение. Ибо мало кто мог бы столь спокойно выслушать рассказ о безумном упрямстве великого визиря, который с такой легкостью отказался от власти над всем миром.

Когда я умолк, Мустафа равнодушно посмотрел на меня и принялся тщательно раскрашивать хной кончики пальцев, а потом умастил благовониями свои прекрасные волосы.

— Ибрагим сам приговорил себя, — наконец промолвил Мустафа. — Как легко ошибиться в людях. Теперь и над нашими головами сгущаются тучи, но нет смысла идти на смерть, как стадо баранов, бездумно следуя примеру великого визиря. Пора спасать собственную шкуру и очиститься от подозрений, первыми давая показания против Ибрагима. С той самой минуты, как султан, обратившись за фетвой к муфтию, приговорил великого визиря, ничто уже больше не может навредить Ибрагиму.

— О Аллах, Аллах! — в ужасе воскликнул я. — Как ты поступишь, Мустафа бен-Накир?!

Да будет проклято имя твое, если ты решишься на предательство!

Мустафа удивленно уставился на меня и холодно заметил:

— Среди дервишей я занимаю особое положение и, поверь — далеко не последнее. Мне доверено выполнять тайные поручения. Всякая разумная политика зиждется на понимании реальности. Лишь безумец погибает вместе с делом, за которое сражался. Мудрец вовремя отказывается от бессмысленной борьбы и переходит в стан победителя, чтобы в случае удачи принять участие в дележе добычи. Отступник зачастую оказывается в лучшем положении, чем сам победитель, ибо знает больше его и за высокую цену согласен продать свои знания.

Я смотрел в его сияющие глаза, разглядывал красивое лицо, пытаясь угадать, кто же он на самом деле.

— Нет, — тихо возразил я, — нам с тобой дальше не по пути, Мустафа бен-Накир! К тому же мне надоели проповеди дервишей.

Он угрюмо взглянул на меня, и его красота показалась мне вдруг роскошным дорогим белым саваном, покрывающим холодное тело мертвеца. Но, как ни странно, Мустафа не рассердился. Напротив, сохраняя ледяное спокойствие, он проговорил:

— В глубине души ты очень наивен, Микаэль эль-Хаким, и я ошибся в тебе. Не забывай, что чаще всего человек сам повинен в своих страданиях. Жизнь наказывает его вовсе не за порочность, алчность, лживость, предательство и даже не за отступничество от веры. Только глупость наказуема. А приверженность истине — самая тяжелая и непростительная форма глупости, ибо только глупцы считают, что постигли истину. Но об этом не стоит больше говорить. Я не собираюсь ни убеждать, ни искушать обещаниями человека столь наивного, как ты, Микаэль эль-Хаким!

— Ты совершенно прав, сын ангела смерти, — согласился я. — Все это я прекрасно знаю и давно сделал точно такие же выводы, исходя из собственного жизненного опыта. Но вот настало время доказать самому себе, что в человеке живут и более возвышенные чувства. Никто, разумеется, не поблагодарит меня за это, но это уж мое личное дело. А теперь извини — я хочу остаться один, ибо я человек слабый, которого не так уж трудно переубедить и, возможно, в самый последний момент я вдруг изменю самому себе.

Светлая улыбка озарила лицо Мустафы бен-Накира, и мне почудилось, будто на белый саван смерти упал луч солнца.

— Откуда взялась твоя уверенность в том, что я злой, Микаэль эль-Хаким? — мягко спросил дервиш. — Откуда тебе знать, не я ли тот неподкупный судья в твоем сердце? Откуда тебе это известно?

Его слова наполнили ужасом мою душу, и дрожь охватила меня.

Он же тихо добавил:

— Уже ухожу и отправляюсь прямо в сераль. Ты же не суди меня слишком строго, неподкупный Микаэль, ибо я пытаюсь спасти великий план от полного провала. Знай, что несмотря на неудачу, я собираюсь действовать. Ты же бросаешь дело на полпути, ибо твоя душа навсегда останется душой отступника.

Его язвительные слова, как острый кинжал, вонзились в мое сердце. Дрожащими губами я в отчаяние прошептал:

— Я лишь человек, Мустафа бен-Накир, и хочу им остаться!

Тут в комнату тихонько проскользнула Джулия, которая только что вернулась из сераля. Резким движением она сорвала с лица тонкую вуаль, щеки ее пылали, а разноцветные глаза сияли тайной уверенностью в победе. Мне она показалась прекраснее, чем когда-либо.

— О Мустафа бен-Накир! — воскликнула Джулия. — Как хорошо, что ты еще здесь. Что ты подаришь мне, если я сообщу тебе хорошую новость?

Мустафа повернулся к Джулии и взволнованно проговорил:

— Не терзай больше моего сердца, жестокая Джулия! Немедленно скажи, какие у тебя для меня новости. Разве не видишь, что я весь дрожу от нетерпения, как лист на ветру, а мои руки стали холодными, как лед?

Джулия захихикала и ответила:

— Одна очень высокопоставленная особа прослышала о твоих стихах, которые ты когда-то во дворе сераля вырезал на коре платана, а также о тех, которые ты послал с купцами из Басры, чтобы их пели под стенами Райского Сада сераля. Разумеется, она потешается над