Внизу, у тети Клавы, лежало письмо, адресованное ему, Кириллу Капустину. Кирилл повертел его. Почерк был круглый и незнакомый. Штемпель – ленинградский. На месте фамилии отправителя – закорючка. Странно… Вскрыл.

О, несравненный Кир!

Извини, извини меня, пожалуйста! Я тебе сразу не отвечал, и поведение мое носит явно скотский характер. Я ведь уже садился тебе писать, но письмо получалось вялое. У меня не было никаких новостей или интересных событий. Но вот на ноябрьские праздники с предками что-то случилось, и они дали нам с Бобом авто. И не просто дали, но и разрешили нам ехать в Таллин. Мы сразу же и смотались. Четыреста км позади – и мы там. Ожидали каких-то европейских чудес, т. к. никогда раньше там не были. Но зимний город не произвел особенного впечатления. Очень интересна в архитектурном смысле старая часть – Вышгород. Узенькие кривые улицы, старинные дома, еще более древние соборы. Главный собор тринадцатого столетия. Оригинальная резьба по дереву, по камню, интересная майолика. В нем, как говорят служители (а он действующий), похоронен прообраз испанского Дон Жуана, и там же находится прах Крузенштерна. У Таллина изумительные пригороды, тянущиеся вдоль побережья. Маленькие каменные дома-коттеджи, утопающие в зелени.

Но нужно было возвращаться домой. Надо сказать, что дорога была очень тяжелая. Сплошной ледяной каток. Мы все время ждали, в какую канаву свалимся. Но… не свалились. Машина пришла целехонькой, а мы – порядком потрепанные дорогой. После этого отдыхали в Комарове на даче. На этот раз не у Бертольда (светлая ему память – скончался старик), а в снятой для этого случая комнате. Здесь жизнь прошла безо всяких интересных приключений.

Делать сейчас ничего не делаю. Да, впрочем, как и всегда. Жизнь не выходит из своего предначертанного русла, и никакие яркие вспышки событий не нарушают ее степенного течения. Снова занятия, а у меня состояние какой-то полнейшей неясности: то ли я уже отдохнул, то ли нет. И даже такое: имею ли я «право» заниматься? До выяснения же моих сомнений ничего не делаю. Читаю и валяюсь. Валяюсь и читаю. Нет даже силы воли ходить в концерты, театры и т. п.

Боб, как-то незаметно для себя и меня, похитил мое кровное состояние – хандру и отдается с пылом этим ему доселе неизведанным ощущениям. Моя симпатюха, известного тебе происхождения (а я о ней могу теперь говорить только в таком тоне, чему, признаться, рад), укатила домой. Да так, что я и не знал. Представь себе мое удивление, когда получаю оттуда письмо. В темпе сбацал ответ, но продолжения не следует (может быть, пока). У нас дикий холод. Такая сволочная погода, что все стонут, а демократы даже пачками заболевают.

Что делать, не знаю. Страдаю от невозможности излиться каким-нибудь стихотворным, музыкальным, артистическим проявлением. Читаю параллельно Достоевского и Анри де Ренье. Надо сказать, что первый идет очень тяжело, хотя отдельные вещи оставляют очень глубокое впечатление по прочтении. Прочел также монографию о Родене. Нельзя сказать, что хорошо написана, но все же есть отдельные удачные места.

Вот, кажется, и все. Меня ничего не волнует. Все серо и однообразно.

Если ты хочешь знать что-либо подробнее, пожалуйста, спрашивай. Отвечу на этот раз сразу.

Лапу, друг

ТВОЙ КИ

P.S. Не думал ли ты, какую цель преследовал Роден, изобразив Гюго голым? Я довольно долго ломал голову, но безуспешно. Напиши свои соображения по этому поводу.

Большой тебе привет от Боба. От него всяческие поклоны.

О Господи… Какие у меня соображения по поводу того, что Гюго изображен голым? Маленькие каменные дома-коттеджи, утопающие в зелени в зимнем городе… Похоронен прообраз испанского Дон Жуана! Похоронили прообраз, похоронили… Какая дурость. Тыща лет. Как далеко… Если бы этот Ки был здесь, он пришел бы сегодня, в последний мой день, и просидел бы весь вечер, считая, что он помогает мне пережить отъезд… И читал бы мне параллельно Достоевского и Анри де Ренье.

Голый Гюго!.. Гюго голый. Гюго голый! Подумать только… Голый Гюго!!

Вот сейчас мне дадут авто, и я поеду в Таллин, а потом мне дадут отпуск, чтоб я отдохнул от поездки. А я буду лежать и думать, имею ли я на это право. Я буду лежать в исконном моем состоянии – хандре, а все будет серо и однообразно.

Голый Гюго?.. Гюго. Голый. Гюго. Голый! Подумать только… Голый Гюго!!!

Все спешишь, спешишь… Суетишься – и никак не остановиться. Вполне бы можно было ничего этого не делать. К чему, спрашивается, целый час выколачивать комендантше ковры?

А ведь последний день… Надо идти к Вале. Надо побыть с ней как можно дольше. Ведь день-то последний!

А вечером еще отвальная. К чему это? Уходить от Вали и пить… Так не хочется одурять себя в последний день. И делать то, что тебе совершенно не нужно.

И вот наконец ковры выколочены, и больше ты уже точно не станешь так глупо терять время. И ты идешь к Вале. Город идет навстречу. Он уже совсем другой город. Это Ленинград ты знаешь и зимой, и летом, и днем, и ночью и не удивляешься его переменам. Этот город ты видел только летом. Этот полярный город запал тебе в память летним. И ты идешь и удивляешься. Солнце садится, а ведь оно только взошло. Косые лучи бьют в лицо и не греют. А кругом все искрится под солнцем: крыши, над ними горы, а над ними небо. И озеро белое, ледяное. Идут навстречу люди, меховые, толстые. И идут навстречу женщины и несут авоськи и сумки с булками и картошкой, и совсем молодые девушки… Идут навстречу, и никто не подозревает, что завтра тебя, Кирилла, не будет здесь. А куда ты уедешь, ты еще не знаешь и сам. Идут навстречу люди и не знают. Смеются, разговаривают, торгуются – и не знают. А завтра они не будут знать, что ты, Кирилл, уехал. И жизнь идет, спешит. И там, куда ты едешь, не знают, что ты едешь туда. И ты там будешь жить. А ты уже привык здесь, и этот город… Конечно, Ленинград – это самый город. Но и этот. И ты уедешь. Трудно представить даже, где только люди не живут! И там они работают и любят. И всюду они приживаются. Так что это ничего, Кирилл, это ничего… Одним человеком больше, одним меньше… И снова больше. Может, вот ты, Кирилл, уедешь завтра, и завтра же сюда приедет другой Кирилл. Почти такой же.

В общем-то, никто никого не ждет.

И надо идти со всеми.

Это утешительно.

Хотя это еще очень мало – то, что ты понял, что со всеми. Это еще почти ничего. Главное ведь – ты сам среди всех, главное – внутри…

– Валя, Валя… Родная моя… Нет, ты меня завтра не провожай. Давай простимся сейчас. Не все ли равно когда? Сегодня или завтра? Зачем мучить меня и себя? Нет, не провожай… Не говори так. Три года ждать… Да разве можно утверждать что-нибудь на три года вперед? Ты молодая… Ну да, и я молодой, конечно. Но ты не жди. Писать? Зачем? А потом вдруг перестать? Лучше не надо сразу… Нет, я привык уходить сразу. Надо уметь хлопнуть дверью и уйти. К чему мучиться и плакать на вокзале? Ничего уже этим не продлишь… Нет, не надо. Откуда такая рассудочность? Да это же правда! Ну, по-твоему, не это, а по-моему, правда. Эгоист? Наоборот, я же люблю тебя. Я хочу, чтобы было спокойнее… Только о себе думаю? Именно о тебе. Тогда лучше о тебе не думать?.. Ты говоришь, это твое право – проводить или не проводить? Писать мне или не писать? Ждать или не ждать? Твое, твое… А вот у меня есть право уйти или не уйти? Или ты думаешь, что я бы ушел, если бы у меня было такое право? А раз надо уйти, то надо уметь уйти… Ничего я не начитался! С чего это ты взяла, что я себя выдумываю?..