И вот ты настоял. Хлопнул дверью. И вздрогнул – так поспешно звякнул за тобой крючок. Умеешь уйти – уходи. Сознайся, ты ведь надеялся, что тебя еще будут упрашивать, может, выбегут за тобой, когда ты уйдешь? Ну, к чему это? И ты стоишь, оторопелый, за дверью. Все как-то внезапно… Но ты же именно этого хотел! И дверь за тобой заперта. Раз умеешь уйти – уходи. Уходи! Уходи!! И вот звякнул крючок – и не возвращайся…

Проснулся чумной, непонимающий. Звенел будильник оголтело, судорожно. Кирилл шарил по тумбочке, чтобы схватить, придушить его. И рука не находила, а будильник все звенел и звенел, уже целую вечность. Требовательный звон бился и бился о стены, заполнял уши, череп, комнату. Тогда Кирилл понял, что звон идет откуда-то из другого места комнаты. Будильник звонил уже безумно долго, Кирилл пытался понять, откуда звон, но тот метался, рассыпался по комнате…

Кирилл нащупал рукой выключатель. Неприятный, желтоватый, как спитой чай, свет с трудом осветил комнату. Бутылки на столе. На койках, разбросав руки-ноги, парни в безжизненных позах. Кирилл вспомнил вчерашний вечер, отвальную, которой так не хотел и которая все-таки была. И будильник… Это он завел его вчера на все обороты и поставил в шкаф, а шкаф запер. Чтобы проснуться наверняка, а не сунуть будильник под подушку и спать дальше. Будильник был здоровенный будильник… Со своей блестящей шляпкой он звенел пронзительно. А тут, в шкафу, фанерном, резонирующем, трещал, как пулемет. Казалось, он прыгал так в неистовстве, на фанерной полочке, рядом с чайником, и чайник кипел с ним вместе, и чокались кружки…

Кирилл вскочил, прошлепал к шкафу, судорожно дернул дверцу… Ну да, он же ее закрыл! Метнулся обратно, нашарил под подушкой ключ. Но будильник вдруг ослаб, звон стал тише и реже, реже, и было уже слышно, как он распадается на отдельные звоночки, словно лопнули и посыпались на пол бусы, бусины – одна за другой – об пол.

Будильник робко дозвякивал; с нежеланием, словно его заставляли, переставал звонить…

Открывать шкаф уже было не нужно.

И Кирилл проснулся окончательно.

Все встало на свои места.

Надо одеваться и топать в военкомат.

Кирилл посмотрел на притулившийся в углу рюкзачок, собранный с вечера. Клапан, кармашки, ремешки с пряжками образовали забавную удивленную рожицу.

– С добрым утром! – сказал ей Кирилл и потянулся за брюками.

Ребята спали в тех же позах.

«Странно, – думал Кирилл, влезая в брюки, рубашку, – странно… Вот они ведь даже не слышали… Значит, я спал не совсем. Значит, где-то я знал, что встать мне надо…»

Утро – какое утро! – снег, темень… Ночь, а не утро. Много позже только на два часа появится солнце. Словно и не взойдя, начнет садиться. И сядет. И снова будет ночь.

На автобус Кирилл опоздал. Времени оставалось мало. Кирилл поднял воротник и быстро вышагивал по шоссе. Впереди желтели городские огни. Мороз полярный, да еще ночной, драл щеки и нос и до боли студил лоб. Кирилл натянул шарф до носа, дышал через шарф. Шарф обледенел и твердой коркой торчал перед носом. Пар от дыхания поднимался к глазам, и через некоторое время Кирилл обнаружил, что ресницы смерзлись, на них толстые ледышки, и ничего не видно. Вспомнилась сказка, давно забытая сказка про зайцев. Как они плакали, и у них замерзли глаза, и они ничего не видели. Засмеялся.

Вынул руку из варежки, расплавил лед на ресницах. И потом целый километр, наверно, стучал бесчувственной рукой по бедру.

Но зато голова стала совсем ясной. Словно и не выпил вчера и выспался.

Совсем разогревшись от быстрой ходьбы, он уже опустил воротник и приотстегнул пуговицу. И все ему хотелось идти быстрее. И он шел все быстрее. И приятно думал о том, какой он прекрасный ходок.

Уже в городе ему стали попадаться люди. Их становилось все больше. Они спешили. Вот и он бы сейчас тоже спешил. Под землей тепло…

Без двух шесть он был у военкомата. У входа стояли несколько парней и горланили с растерянным ухарством:

Как родная меня мать рожала…

Вразнобой, перевирая. И, чтобы не было стыдно, брали еще громче. Старались быть гораздо пьянее самих себя и поэтому были пьянее. И, в общем, казались очень довольными собой.

Кирилл открыл дверь, очутился в вестибюле. Тут уже было много народу. Но было необычайно тихо. Стояли группами и почему-то переговаривались шепотом. Лестница была освещена одной слабой лампочкой, может, поэтому Кирилл поднимался по лестнице, и по стенкам лестницы, на ступеньках, тоже стояли. Парами. Голова поднималась над головой.

– Кирюша!

Кирилл вздрогнул: Валя! И хотя он понял это сразу и обрадовался, но повернулся, делая непонимающее, неузнающее лицо. И в тот же момент ему показалось, что все, ну, буквально все тоже повернулись и смотрят сейчас на него. Он покраснел и сказал как можно грубее:

– Я же тебе говорил!..

Но встретил Валин взгляд и уже не сказал ничего.

Они стояли на лестнице у стенки, Кирилл на ступеньку ниже, так что были они одинакового роста, и молчали.

Кто-то тихо начал песню. Рядом поддержало еще два голоса. Но остальные не пели, слушали. Песня была самая обычная, тыщу раз слышанная. Кириллу она никогда не нравилась, казалась дешевой. Но тут все было иначе.

Ты рукой мне махнула с откоса…

У Кирилла что-то защемило в груди, поднималось и опускалось. Глаза слезились, и он плохо видел перед собой. Старался, чтобы не скатилась слеза. А песня все забирала и забирала, и именно тем, что всегда казалось ему наивным, глупым и дешевым. Именно это и было самым настоящим сейчас. А остальное, недешевое, казалось ненужным и неправдой.

Руку жала, провожала…

Дверь на площадку открылась, вышел капитан с красной повязкой.

Провожа-ала, провожа-ала-а…

Последнее «а-а-а» повисло в воздухе, повисело, и песня вдруг оборвалась.

Капитан сказал:

– Призывникам собраться и пройти в дежурную комнату.

Не хотелось. Хотелось стоять вот так на лестнице и молчать. Всю жизнь.

Но вот, помедлив, словно оторвались от стенок парни, и он, Кирилл, с ними. Они поднялись и прошли в дежурную комнату, и капитан прошел последним, закрыв за собой дверь на защелку. У Кирилла было ощущение, что он едет куда-то, что уже отходит поезд, удаляются фигурки провожающих и вдруг обрывается платформа…

Они сидели бок о бок по трем стенам комнаты и молчали. Каждый сидел отдельно. Молчали и смотрели на досаафовские плакаты, в изобилии развешанные по стенам. Маленький, казалось лет пятнадцати, паренек крутился на стуле против Кирилла. Казалось, он не находил себе места. Он поворачивался то налево, то направо, смотрел по очереди на каждого из ребят, словно желая поймать чей-нибудь взгляд и заговорить. Но никто не хотел встречаться с ним взглядом и говорить, все смотрели перед собой, словно что-то там перед собой видели и боялись упустить из виду. Кирилл видел Валю. А парень все крутился, крутился и, наконец махнув рукой на то, чтобы завязать с кем-нибудь беседу, сказал прямо в середину комнаты: