– Нет его больше… Толстого нет… Без Толстого остались…

А гроб все колыхался над головами и все приближался к желтой яме. И лошади в парке все ржали, и это хрустальное ржание сливалось с нашей «вечной памятью»…

Страшным одиночеством томилась душа и страшна была эта новая мысль:

– Без Толстого!..

Но вот гроб становился и не видно его больше за черной толпой. Опустили на землю. Из парка мелькнуло в нашу сторону несколько фигур в военных шинелях…

– Жандармы… Что им здесь надо?

Но нет, они просто присоединились к нам, как и мы, без шапок, встали на колени и вместе с нами поют «вечная память»…

Что же дальше? Неужели будут речи? Нет, не может быть. Всякие слова прозвучат пошлостью над гробом Толстого. Нет таких слов, которые были бы достойны его.

И действительно, речей не было. Была тишина и были тихие слезы. Всхлипнула было над гробом София Андреевна3, но дети остановили ее.

– Нет, нет… Не буду, не буду!..

Тихо на веревках опустили в яму гроб, замуровали, и потом стали работать лопаты.

И все кончилось для раба Божия Льва.

И мы остались жить без Толстого…

– Свечерели дни его жизни и настала ночь… Вечная ночь!..

А. Амфитеатров

Житие без чудес

Так озаглавил знаменитый итальянский романист-философ Джованни Папини1 свою статью в интереснейшей и много шума делающей книге другого известного итальянского романиста Дельфино Чинелли, только что вышедшей в свет под кратким титулом:

– «Толстой»2.

Заголовок статьи Папини так меток и выразительно красив, что я позволяю себе его «плагиатировать».

«Толстой» Дельфино Чинелли – труд высокого достоинства и должен занять видное место в неисчислимой толстовской литературе.

Прежде всего – «Житие без чудес» совершенно оригинально в походе к огромной теме. Такого смелого и широкого психологического проникновения в тайну Толстого не бывало. Папини, сам автор весьма примечательного этюда о Толстом, появившегося вскоре по кончине «русского великана»3, признает без профессиональной ревности:

– Насколько мне известно, ни на одном языке не имеется столь тщательного и умного введения в познание Толстого.

Жизнеописание Бирюкова – ценное собрание материалов из первоисточников (исправлялось даже и самим Толстым), но это скорее летопись событий, чем психологическое исследование.4

Ромэн Роллан дал не более, их сжатое руководство толстовской идеологии5.

Этюд Стефана Цвейга с бесценным мастерством углубил одну из господствующих тем Толстого – ужас смерти, но замялся перед более светлыми сторонами6. Жан Кассу в своем «Величии и позоре Толстого» сосредоточил свое внимание на вопросе роковой неискренности апостола7, бывшего много лет в дружбе с Толстым.

Для своего «Жития без чудес» Д. Чинелли не пользуется изысканиями предшественников. Лишь очень изредка мелькают на его страницах ссылки на факты Бирюкова, схему Мережковского, догадку Цвейга. «Толстой» итальянского биографа – книга, задуманная, продуманная и до конца додуманная единолично самим автором. Это – если хотите, колоссальная «отсебятина». Отсюда и достоинства, и недостатки книги.

Большие достоинства, потому что автор очень умен, талантлив и проницательно догадлив. Не так крупные, однако, и не малые недостатки, потому что никакая человеческая проницательность не в состоянии исключительно субъективным вниманием и пониманием исчерпать содержание «чужой души», о которой народ истину сказал, что она – «потемки». Даже душа простой, первобытной, узко ограниченной в своих запросах от жизни, скупо и скудно чувствующей и мыслящей; а не то, что пучинно темной и мудреной, громадно сложной, своенравно пестрой, непрестанно бурной, души великана Толстого.

Итак, Дельфино Чинелли решил обойтись в анализе Толстого без сторонних посредников, приняв единственными источниками к исследованию и суждению, во-первых, его собственные, Льва Николаевича, сочинения (притом, по преимуществу, художественные); во-вторых, личные дневники его и супруги его Софьи Андреевны, как неразрывной спутницы и «половины» его в течение почти пятидесяти лет.

Философскими, богословскими и публицистическими работами Толстого итальянец сравнительно мало пользуется, находя их менее выгодными для своего задания – выявить подлинное толстовское «Я».

По его мнению, во всех творениях Толстого, кроме художественных, – при всей их искренности, кажущейся или действительной, и всего чаще – вперемежку – очень много насильственного, согнутого под предвзятые теории; а потому, если и характерно для субъективной психики автора, то лишь косвенно и внушено, а не природно и непосредственно. На художественные же произведения Толстого Дельфино Чинелли смотрит как на колоссальную автобиографическую летопись-исповедь, заслуживающую доверия, пожалуй, еще больше настоящих дневников; потому что когда Толстой писал своих героев и героинь, то свойственное ему в высокой степени чутье художественной правды не допускало его до тех ошибок и уклонений, что так обычны человеку, когда он говорит за или против самого себя.

При меньшей чуткости и талантливости автора, при недостаточной строгости и автокритике, такое произвольное самоограничение в выборе материала легко могло бы превратить «Житие» во что-нибудь вроде «воображаемых жизней» Марселя Швоба8, которым когда-то у нас в России и пробовал подражать (довольно неудачно) Максимилиан Волошин9.

Но Чинелли – серьезный, методический историк, умеющий держать фантазию в крепкой узде; и крупный беллетрист, обладатель ярких, выразительных красок, вполне достаточных, чтобы его картины говорили убедительную правду, не нуждаясь во множестве свидетельских показаний.

Много облегчает ему в уловлении черт Толстого некоторое единообразие и как бы схожесть с ними собственных черт, писательских и житейских. Романы Чинелли «Мышеловка» и «Вихри над небоскребами», возбудившие много толков года два тому назад, вещи толстовского духа и настроения. Подобно Толстому, Чинелли деревенский житель, помещик, любитель природы и друг крестьян, друг не до ослепления.

Человек большого и многообразного опыта, видавший такие виды на своем веку, этот тосканец не идиллик и не мессианист, чтобы веровать, будто цвет истины пышно распускается лишь в среде пахарей и дровосеков. Да и пока что не замечен Чинелли в одержимости ни устремлениями богословского толка, ни апостольским призванием. Как «человеку деревни», ему больше, чем всем другим исследователям, посчастливилось уловить «славянскую» основу натуры Толстого: почувствовать в нем исконного земледельца и землехозяина, – «языческого Фавна», обретшего оседлость, но – еще не оскверненного Каиновым строительством городов.

Ему почти удалось восстановить тот «Роман помещика», который владелец Ясной Поляны все собирался написать, да так и не написал, но из которого он сделал известным нам столько глав и отрывков, оглашенных в виде ли отдельных рассказов первого творческого периода, в виде ли эпизодов «Анны Карениной».

Конечно, в этом далеко не весь Толстой, но верно и то, что многие страницы его творческого гения рассказываются явственно только тому, кто ярко видит эту его любовь к