порою крайне грубый эгоизм человека, проглядевшего заветы Христа, угрожающие «потерею души» тому, кто чрезмерно занят ее сохранением…

Г. Г. Сатовский-Ржевский

Трагедия Толстого

О развале русской семьи говорили давно, еще вполголоса, «под сурдинку», потому что говорили так называемые «ретрограды». Либеральная часть в ту пору была занята борьбою с семейным деспотизмом «отцов», т. е. в конечном счете, подрывною работой, направленной против семьи, а не в ее защиту. Насколько 50-е, 60-е и 70-е годы были полны этою «культурной работой», можно судить уже из того, что одобренные министерством народного просвещения и допущенные к употреблению в правительственных школах учебники истории русской литературы совершенно извратили значение пресловутого «Домостроя»1, внушая молодому поколению не уважение к этому труду XVI века, а самое недвусмысленное презрение, как к образцу культурной отсталости и «мракобесия», т. е. изуверству наших предков.

Даже библейские тексты, в изобилии рассыпанные автором «Домостроя» в качестве ссылок на высший авторитет, приписывались чуть не ему лично, как доказательство крайней его жестокости и, разумеется, грубости современных ему нравов, причем, все поучения, направленные к смягчению предписанного «Сыном Сираховым»2 и иными дохристианскими моралистами мер, старательно замалчивались, как наставления сыну своему Анкудину3, – приказному времен Иоанна Грозного! – о честном и бескорыстном выполнении своих обязанностей.

Если вспомнить, что современником «попа Селивестра»4 в Англии был знаменитый Бэкон5, основоположник эмпирической философии и в то же время изобличенный по суду взяточник, то едва ли автора «Домостроя» можно признать слишком «отсталым» человеком. Однако еще мои учителя, лишь эпигоны настоящих, чистокровных шестидесятников, сумели сделать для своих учеников предмет недоброго посмешища, и одному Господу известно, сколько личного умственного труда стоила мне эмансипация, – не слишком ли поздняя? – от влияния этих либеральных «шор».

Однако в конце прошлого и в начале нового века о развале семьи русское общество заговорило уже устами не ретроградов, а цвета передовой интеллигенции: членов религиозно-философского общества, искателей новых путей в художественной литературе, наиболее модных публицистов и т. д. Лейтмотивом всех этих выступлений была одна мысль: старая, «буржуазная» семья изжила себя, и никакой новой формы социальной ячейки не найдено. Брак в христианских государствах покоится на сплошном лицемерии, представляя собою как бы продукт круговой поруки обмана.

Официально признаваемое единобрачие – только условная ложь, разоблачаемая на каждом шагу реальной жизнью. В состоянии единобрачия живут только редкие «чудаки», да бедняки, не имеющие материальной возможности содержать более одной женщины.

Эту мысль с особою настойчивостью выдвигали скандинавские писатели6. У нас же непревзойденным образцом развенчания института брака оставалась все еще «Крейцерова соната» Толстого, ужаснувшая, кажется, больше всех императора Александра III, имевшего по этому поводу тяжелое объяснение с графиней Софьей Андреевной7.

Впрочем, беспощадная оценка современного брака именно Толстым поразила не одного царя. Наше общество привыкло считать этого своего писателя исключительно счастливым в семейной жизни, и некоторые признания Позднышева8, в которых нельзя не усмотреть автобиографических черточек из жизни самого Л. Н., произвели на многих ошеломляющее впечатление. Шли годы, и правда о семейной жизни Толстого выплывала на свет Божий во все более и более увеличивающейся наготе. Эпитет «счастливого семьянина» оказался приложимым к Л. Н. лишь в первые два десятка лет его совместной с женою жизни.

По мере же развития религиозных исканий писателя, все глубже и глубже обозначалась его духовная рознь с женою, буквально отравившая последние годы его жизни, проведенные, к тому же, как бы в доме со стеклянными стенами, куда позволяли себе бесцеремонно заглядывать и друзья, и недруги, и просто «охочие люди».

Народная мудрость давно уже признала, что нет судьи между мужем и женою, а сам Л. Н., устами Пьера Безухова, заметил, что когда двое близких людей ссорятся, вину в том приходится делить между ними поровну.

Не нам, конечно, судить, кто из супругов Толстых более виновен в тяжелом разладе второй половины их супружеской жизни, и я попросту не осмелился бы вообще коснуться этой более чем деликатной темы, если бы печальный пример тому не был показан женою и детьми великого писателя, и особенно теми, кто был особенно привязан к личности и памяти своего бессмертного отца.

В течение всего минувшего года, из номера в номер «Современные записки» печатали сначала «Воспоминания», а потом «отрывки из воспоминаний» Александры Львовны Толстой9, младшей дочери Л. Н., пользовавшейся особым его доверием и питавшей к отцу исключительную, почти фанатическую преданность, близкую к благоговению. Жадно поглощал я каждую строку этих бесхитростных, местами прямо наивных мемуаров, заново переживая, вместе с этою всем русским людям дорогою семьею, все перипетии ее тяжелого, болезненного развала, и каждая новая страница только укрепляла во мне мысль: как было бы хорошо, если бы этот труд А. Л. не увидел света!

Чем только не взыскал Господь Бог этого редкого своего избранника, Льва Толстого!

Он послал его в мир в интереснейший период истории одного из величайших народов, наградил его завидным здоровьем, долголетием, громким, от предков унаследованным именем, огромным литературным дарованием, стяжавшим писателю мировую славу, едва ли кем-нибудь превзойденною до него. Талант же его принес Толстому и его семье широкое материальное обеспечение, которое, при желании с его стороны, могло бы вырасти до размеров солидного богатства. Провидение соединило Л. Н. и с любимою женщиною, которая принесла ему столько счастья, сколько может дать человеку жена и мать его детей.

Но в этом же браке ему было ниспослано и величайшее испытание: отсутствие понимания его души как раз теми, от кого мы все ждем обыкновенно, этого величайшего и последнего удовлетворения. По мере того, как великий писатель духовно рос, «домашние» его становились ему подлинными «врагами», жена и сыновья – сознательными, любящие дочери – невольными.

Я не имею ни малейшей претензии защищать точку зрения Толстого на отношение к материальным благам, как потому, что великий человек едва ли нуждался бы в подобной защите, если бы даже был действительно прав, так и потому, что в этом деле я не считаю его правым.

Не могу, следовательно, оправдывать и образ действий его близких, – дочери Александры Львовны и Черткова10, – содействовавших творимым исподтишка завещательным распоряжениям Л. Н., окутанным обманом жены и сыновей, во имя непомерной авторской гордыни писателя, смотревшего на материальную доступность своих творений народу как на дело исключительной важности, из-за которого можно было вытерпеть всю эту некрасивую комедию с тайным завещанием.

Но и взрослый сын, – Андрей11, – допытывающий отца, распорядился ли он своим имуществом на случай смерти и, на замечание старика, что он не считает себя обязанным отвечать на подобные