земле. Любовь не только поэта, но и землевладельца, земледельца, отца семейства (Левин в «Анне Карениной», Николай Ростов в «Войне и мире»), охотника, дилетантски крестьянствующего барина-опрощенца, сельского учителя и в то же время – обратно – ученика своих крестьян-учеников.

В толстовском презрении к науке, интеллекту, закону, к утонченностям быта и искусства Чинелли слышит извечное озлобление деревенского жителя против городского обывателя; невольное отвращение первобытного почвенника к культурным новшествам столичных господчиков (Аким во «Власти тьмы»); ненависть вольного степного и лесного кочевника к упорядоченной и механической западной цивилизации.

Чинелли мастерски проводит через всю жизнь Толстого линию «культа Ерошки» (из «Казаков»). Этот натурный «фавн», если только не сам «великий Пан», принявший, чтобы зачаровать Толстого, вид старого казака-охотника, лесного бродяги, овладел воображением великого писателя в лучшее, здоровое, поэтическое время его юности и свил в нем прочное гнездо.

В позднейшие, аскетически умствующие, годы Лев Николаевич тщательно выживал от себя этого увлекательного язычника-пантеиста и чувственного озорника. Тем не менее, здоровяк и грешник Ерошка время от времени прорывался в нем – внезапно и очень конфузно, потому что со страстностью не по возрасту и не по проповедуемым героям.

Толстой – своенравный богоборец с самим собой.

Его тянуло к отречению, что от благой, что от дурной сути своего «я»; вечно бросало во что-нибудь резко противное тайным глубинам его природных тяготений и устремлений. «Потому» и «следовательно» в его жизни почти всегда значило – «вопреки тому, что». Человек великого перекора.

По истинной натуре своей, он был язычник, а потому устремился проповедовать и проводить в жизнь самый пуританский аскетизм. Так одолевался, даже в преклонном возрасте, страстями, что заставил себя написать драматическую апологию целомудрия, «Крейцерову Сонату». Как мало кто, чувствовал музыку, и, следовательно, должен был проклясть Бетховена и Вагнера. Все – в порядке обратной причинности: все – нарочно не так, как манило и требовало естество.

Был художником до мозга костей, но после триумфа «Войны и мира» впал в такое пресыщение искусством (в самом деле, что могло быть еще совершеннее? Куда ему было дальше идти?) – так «объелся художеством», что разразился против него кощунственно проповедью книги «Что такое искусство?».

«По наследственности от предков, бояр и воинов, жил в его душе инстинкт повелевать и господствовать, – беспокойное и настойчивое хотение власти. И вот он пользовался и своим теоретическим мастерством, и всяким удобным житейским предлогом для того, чтобы противопоставить себя существующим властям и воздвигнуться абсолютным моральным судией и духовным главой своего народа, выше Царя и Синода, – Кесарем, более приемлемым и первосвященником более достоверным». (Мысль Дж. Папини).

Издавна повторяется мнение, что Толстой – посмертное издание Ж. Ж. Руссо10, расширенное, исправленное и дополненное. Но, во-первых, это Руссо особый, славянский, а во-вторых, тот Руссо был плебей и «паразит», Толстой – титулованный аристократ и крупный собственник. А потому, – в силу обычного ему бунта против самого себя – кто должен был явиться самым учительным действующим лицом «Войны и мира»? Солдат из мужиков Платон Каратаев. У кого учиться «истинному христианству» пойдет Лев Толстой? У мужиков-философов Сютаева11 и Бондарева12. «Житие» Чинелли – не внешняя биография Толстого, ни кропотливая критика его произведений, ни того менее, запоздалая «романисированная история».

Это психологический путеводитель по жизни Толстого, неотступный гид-толкователь. Начиная с дневников его, подростком, до последних слов на смертном одре в Астапове, Чинелли освещает нам духовный путь этого удивительного человека: как он непрерывно искал, – пусть даже впадая в галлюцинации, поддаваясь иллюзиям, зная горестные падения, – искал вечный троичный идеал душ, всегда жаждущих и никогда неудовлетворенных: Красоту, Добро, Истину. Автор «Жития» не идеализирует своего героя, не одевает его в безоблачное сияние. Пишет не икону, но портрет. Выписывая его тщательно до мельчайших штрихов, и терпеливо кладет краски всех требуемых отливов и тонов, не опасаясь ни демонических затенений, ни вовсе черных теней.

– Только сквозь ошибки, – пишет Чинелли в «Эпилоге», – прорывается на свободу луч истины: добро не может родиться иначе, как в контрасте зла. Победа человека – в том, чтобы быть побежденным. А был ли кто побеждаем больше, чем Толстой? Побеждаем во всех своих войнах с самим собою – во плоти, в духе, в разуме, – а больше всего в борьбе с Богом. В этом мученичестве заслужил он блаженство наравне с чистыми духами, потому что им меньше приходилось бороться с демоническими одолениями жизни, которыми наказал человека Бог. Выше всех его ошибок возносится эта воля к добру. Та благодатная воля, что, хотя шаткою поступью бредет во мраке нашего короткого разума, а все-таки ведет человека к лучшей жизни и сама по себе уже есть лучшая жизнь.

«Наряду с тем, что как большевистский, так капиталистический режимы будут необходимо должны или подняться со ступени насилия на ступень мира и справедливости, или сокрушиться, проповедь Толстого, в своей страстной тоске по добру, всегда останется лестницею к улучшению мира. Если бы он даже ничего больше не сделал, как только разбудил в сердцах людей вечные вопросы добра и зла, то и того было бы уже довольно. Если бы он ничего не достиг больше, как только искал, искал, бесконечно искал – и того было бы довольно. Ведь может быть, это и все, что в состоянии сделать человек».

«Да, он образ Человека пред лицом Времени и Бога, и с ним вечно будет вести человечество пытливый диалог, ставя неразрешимые вопросы и волнуясь неразрешающими ответами. Люди узнают в нем свои бессмертные мифы в высшем их смертном воплощении. Был ли Прометей больше его в гневной муке напрасных усилий сокрушить свои цепи.

Какой Икар возносился выше его полета?

Какой Самсон потрясал сильные его колонны храмов?

Владел ли Сатана искуснее его оружием тонко отточенной логики?

Был ли печальней его Адам, изгнанный из рая?

Кто в равной с ним мере маялся мукою сознания, что не бывать человеку Богом?»

Только один – святой из святых – образ, властительный над мыслью человека не дался Толстому, но, увы, как раз тот, который больше всех влек к себе его мечту, приблизиться к которому он больше всего стремился и величие которого старался проповедовать, хотя переделывал и цензуровал его по своему произволу.

Образ Иисуса Христа.

Толстой любил Христа, но закоснелый рационализм препятствовал ему признать Его божественность.

Христос Толстого – только совершенно мудрый, совершенно добрый, совершенно любвеобильный Человек, которому следует подражать, дабы жизнь текла справедливо и человечество улучшилось, воспитываясь в любви к ближнему чрез непротивление злу.

Идеал прекрасный, высокий, трудный, но все же человеческий, достижимый средствами туманной морали,