— Приступим, мастер? — осведомился Френтис.

Двух варитаев захватили живыми. Мастер рассек подпруги, и оба лишились чувств, когда кувыркнулись из седел. Остальных Френтис спокойно расстрелял из лука. Они не спешили напасть на лучника и, как свойственно им, упорно не понимали безнадежности боя.

Как и обещал, Френтис отдал пленных Плетельщику. Ваэлин намекал, что этот Одаренный слегка не в своем уме, и поведение Плетельщика на корабле как будто подтверждало это. Потому было странно наблюдать за Плетельщиком, когда он смотрел на пленных. Он казался спокойным суровым мудрецом, все понимающим и готовым к тяжелым испытаниям.

— Сильная боль, — тихо проговорил он.

— Боль может принести свободу, — заметил Френтис и вынул кожаный кошель с запасом лонакского эликсира. — Она освободила меня. С вашей помощью она освободит и их.

Пленные страшно кричали. Они продолжали вопить, когда люди Френтиса собрались во дворе, чтобы поживиться добытой едой. Рабы еще меньше обрадовались освобождению, чем на первой вилле. Кое-кто плакал, глядя на тело хозяина.

— Он нечасто брался за кнут и оставлял в живых детей, которых рожали от него рабыни, — объяснила Лемера. — Обычно таких детей бросают умирать. А он позволял растить их до возраста, пригодного для продажи. Щедрый человек.

— От этих типов, мать их, хочется блевать, — пробурчал Дергач, когда Тридцать Четвертый перевел ему слова рабыни.

Дергач мрачно посмотрел на рабов, причитающих над трупом хозяина, и швырнул в них обглоданной куриной ногой.

— Заткнитесь, вы, скулящие щенки! — рявкнул он.

Рабы кинулись врассыпную, скрылись в темноте, забились в свои логова, слишком перепуганные, чтобы хоть осведомиться о своей судьбе. Вопли варитаев оборвались, и повисла тишина, тянувшаяся, казалось, целую вечность. Френтис обвел взглядом лица сидящих у костра ветеранов. Похоже, они впервые по-настоящему осознали, насколько огромное и безнадежное дело им предстоит. Горстка людей против целой империи — всегда безнадежное дело. Френтис знал, во что ввязывается, с отплытия. А его люди, похоже, не слишком понимали это.

— Может, нам отправиться в погоню за беглецами? — предложила Иллиан. — Они же разнесут известия о нас.

— И это хорошо, — ответил Френтис. — Наша задача — вызвать как можно больше паники и замешательства.

— Тогда нам нужно больше воинов, — сказал Лекран. — Пока мы находим только трусов. Из них не сделаешь армии.

— Тогда нам, кажется, повезло, — заметил Тридцать Четвертый и открыл толстый гроссбух с рядами аккуратных записей. — Хозяйский писец очень тщательно учитывал дела. Хозяин вел много дел с варикумом на юге.

— Варикум? — спросил Френтис. — Я не знаю такого слова.

— Это школа для гарисаев, выбранных для участия в представлениях, — пояснил Лекран.

— Рабов?

— Да, но не таких, как варитаи либо куритаи. Их не связывают. Они из военных пленников, выбранных за особую свирепость и силу. Меня чуть не отдали в гарисаи, но в том году требовалось много куритаев.

— Усадьба со школой хорошо защищена и извне, и изнутри, — сказал Тридцать Четвертый.

Френтис повернулся к Лемере и будто впервые заметил ее идеальную фигуру, гладкую безукоризненную кожу. А несколько часов назад он видел, как Лемера, яростно оскалившись, тыкала ножом в тело хозяина и хохотала.

— Редкий мужчина устоит перед такой красотой, — сказал Френтис.

Мудрый Медведь называл «долгой ночью» время, когда солнце на целый месяц уходило из льдов. Наступление «долгой ночи» возвещали укорачивающиеся дни и все более яркое «дыхание Гришака». В первый же день перехода по льду шаман предупредил: «Мы должны успеть до прихода долгой ночи. Она убивает всех».

В первую неделю шли легче, чем ожидалось. Новые впечатления от странствия по удивительной ледяной равнине перевешивали все усиливающийся холод. Впереди размеренно шагал Мудрый Медведь, Железный Коготь ковылял за ним. Огромный зверь иногда пропадал на целый день и возвращался с мордой в засохшей крови. Ваэлин не мог представить, где и какую добычу можно поймать в белой пустыне, столь же мертвой, как альпиранские пески, прекрасные, но лишенные всякой видимой жизни. Красота полнее всего открывалась в сумерках, когда в небе плясал зеленый огонь и его блики мелькали среди льдов. С заходом солнца лонаки почтительно умолкали, лишь шепотом благодарили Гришака за благословение.

Шаман благоговел перед пляшущими небесными огнями, падал на колени, воздевал костяной посох и заунывно, переливчато пел. Ваэлин до сих пор не слышал, чтобы шаман говорил о богах, но к сиянию он определенно испытывал суеверное почтение.

Однажды вечером, когда Ваэлин в очередной раз наблюдал за поющим шаманом, Кираль мрачно заявила:

— Моя песнь открыла мне: он не молится. Он приветствует жену и детей, погибших на льду.

Небесный огонь вихрился, сплетался в диковинные фигуры, тут же распадающиеся на части и сплетающиеся снова в бесконечном танце. Он походил на земной, но в нем ощущалась не всепожирающая ярость, а удивительное спокойствие.

— Он думает, что она там, наверху?

— Не думает — знает. Там души всех живших. Они смотрят вниз и будут смотреть до скончания этого мира.

Шаман допел, оперся на посох и тяжело поднялся.

«Это место за Порогом, ставшее реальностью. Но он хотя бы может видеть то, во что верит», — подумал Ваэлин.

Сперва шли только при свете дня. Пони и лошади были загружены припасами и тащили сани, которые Мудрый Медведь заставил сделать перед тем, как уйти от берега: простые рамы, сплетенные из ивовых прутьев, на полозьях из тюленьих костей. Шрам, как и остальные кони, поначалу боялся льда, необычного холода в ногах. На лед коня удалось завести лишь осторожным понуканием и уговорами. Даже спустя несколько дней животное пугалось нового окружения, словно понимало суровое пророчество Мудрого Медведя, произнесенное перед выходом на лед: «Кони долго не протянут. Придется съесть их в пути».

Дни сокращались, шаман стал вести отряд и в сумерках, пока за горизонтом не исчезал последний солнечный луч. Лагерь разбивали почти на ощупь. Костры разводили совсем небольшие, запас дров быстро иссякал. Высушенный морозом конский навоз неплохо горел, но от него одежда и волосы пропитывались едкой вонью.

— Ох, милорд, вы повели нас в истинно великое путешествие, — однажды изрек Лоркан, чей покрасневший нос едва высовывался из складок тюленьей шкуры, а от дыхания по краям капюшона свисала изгородь сосулек. — Мороз до костей и вонь дерьма с рассвета до заката. Если я, случаем, забыл поблагодарить вас раньше, позвольте сейчас выразить необыкновенную признательность за возможность участия в столь историческом предприятии.

— Заткнись, — устало посоветовала Кара.