бы назвать привычками, если бы знал Ариадну до, но физиологически процесс не сдвинулся ни на показатель. Разум возвращался. Тело оставалось в коме. Тогда Минотавр сказал: нужен рывок. Мару сказал: нужно поспать. Я ничего не сказал, пытаясь понять, как работать быстрее.

– Прости, – не выдержал я.

Минотавр вздрогнул:

– Ты чего?

Самым трудным в моей части работы было не зацикливаться на ее бесполезности. Принять как данность, что, насколько бы тщательно я ни запитывал еженощно сигнатуры Ариадны от своих, в конце придет Дедал и все снесет. Снова. Неважно, сколько времени занимал весь массив: полгода, как в первый раз, или два-три месяца, как сейчас, – главным было то, какая часть массива переживала Дедала. Штуки. Крохотные горсточки. Это беспокоило Минотавра все сильнее.

– Ты отлично справляешься, – сказал он. – Дедал дал Ариадне второй шанс, а ты третий. Да, процесс не быстрый, как хотелось, но с каждой реавторизацией мы получаем все больше активных сигнатур. Может, пройдет еще год или пять, но я уверен: однажды Дедал снова все разрушит, а Ариадна не заснет. Даже со всеми оговорками, вы – дубль-функция, а не какая-то там жалкая сумма. Плевать, что говорят. Два больше двух.

– А что говорят?

– Что-то говорят.

От этих дежа антандю у меня внутри все обрастало ссадинами.

Зазвонил его априкот. Минотавр отключил звук и перевернул экраном в стол.

– Утром, в семь, ее ждет Мару. С Кречет встречаемся в десять. Приходи к девяти, а лучше без пятнадцати или даже в восемь тридцать – из-за туристов в субботу там хрен припаркуешься. А, и кофе в каком-нибудь термосе прихвати. На обратном пути я бахну туда виски, так что твои необкатанные права тоже лишними не будут.

Он допил и, брякнув истончившимся льдом, указал на дверь:

– И да. Не говори с Ариадной об искре.

Я вздохнул, но больше ни о чем не спрашивал. Есть вещи, к которым привыкаешь единожды и на всю жизнь. К его тяжелому нраву. К безусловной, во многом пророческой правоте.

Лишь у двери я, наконец, почувствовал, как сильно, до одури голоден.

– Ты не скучаешь по тайне? – вдруг раздалось за спиной. – По тьме?

Я замер. Ладонь стыла от позолоченной ручки.

– По тьме, – повторил Минотавр, – потому что рядом с ней ярче свет?

Шесть–восемь лет назад я ответил бы не размышляя. Он посмеялся бы над сосредоточенным, но беспомощным выражением моего лица. Но ни тогда, ни вчера Минотавр не спросил бы того, что я услышал сегодня:

– В этом расколдованном, обладающем разумом мире, где наши жизни – лишь секунды его самопознания, ребенок… ты не скучаешь по богу?

Я обернулся. За антикварным столом, под скосом промышленно-коричневого неба стоял очень усталый человек. Он не выбирал царства и не способен был править, но все же делал это – ради нас.

– Поспи, – тихо попросил я. – Хотя бы чуть-чуть. А то, когда ты заводишь такие разговоры… я волнуюсь.

Минотавр усмехнулся. Он верно понял мой ответ.

– Разумеется, Миш. Спокойной ночи.

Он знал, что я знал: не поспит. У мальчика, который когда-то шутил о волках, было мало друзей и много сверхурочной работы.

Глава 2

Чудо-девочка

Мне нельзя было не есть. Нельзя было не спать. Нельзя было, чтобы тело, беспричинно уставая, попыталось сбросить балласт, как случалось в начале. Тогда нас обоих вырубало – ни с чего, на ровном месте. Затем Ариадну перестало, а я по-прежнему хлопался виском о раковину, если откладывал завтрак на обед, а сон на завтра, потому как, привыкнув к хронической усталости, ноющим мышцам, тупой боли в висках – иными словами, к нам – стал все чаще забывать об издержках.

– Это безответственно.

Я отодвинул пустую супницу и пообещал:

– В следующий раз поем по первому же напоминанию.

Ариадна сидела напротив и следила сразу за несколькими телевизорами, развешанными по стенам паба. Ее пальцы по неизвестной мне памяти крутили длинный пакетик с сахаром.

– Не поешь. Ты все оттягиваешь до последнего. Как он.

Это было равнодушное, а потому справедливое замечание. Временами мне хотелось, чтобы оно значило: я-же-говорила. Ведь она говорила. Но у меня всегда находились дела поважнее, чем слушать Ариадну с первого раза. Как и у Минотавра.

В телевизорах белоснежные стойла, увитые плющом, чередовались с хороводом девушек-камелий. Мощные крупы, лощеные шкуры в столбах заокеанской солнечной пыли преломлялись трепетом чахоточных тел. Ставки больше не принимались, и почти все телевизоры в «Улиссе» показывали финальные приготовления к конному забегу. Лишь пара разрозненных экранов разбавляла заводь полнокровного азарта беззвучным показом мод по романам Дюма.

– Я знаю участника под номером восемь, – сказала вдруг Ариадна.

Я поднял взгляд на колонну за ее спиной, обшитую красно-коричневыми панелями. Ариадна смотрела на точно такую же за мной.

– Аутсайдер вечера, – кивнул я. – У него недавно умерла жена.

Ариадна посмотрела на меня, чуть склонив голову, с паузой, похожей на вопрос, а потому я рассеянно добавил:

– Так у бара говорили.

Пакетик с сахаром соскользнул в узкую белую ладонь.

– В прошлый раз он тоже был восьмым.

– А?

Ариадна поглядела вглубь переполненного зала.

– В прошлый раз он только женился.

– Прошлый раз?..

Она не ответила. Я притянул тарелку с жареными баклажанами – сдувшийся ежемесячный бюджет не оставлял мне богатого гастрономического выбора. Я прекрасно понимал, что значил прошлый раз (мы жили через четыре дома, очевидный выбор места, чтобы сходить поужинать вдвоем), но все равно спросил:

– Вы бывали здесь?

Ариадна кивнула. Прошлое для нее ничего не значило, оно было лишь инструментом. И, в отличие от тела, действующим.

– Часто? – Я ткнул вилкой в баклажан.

– Он не любил публичные места.

– Да… что-то о таком слышал.

Ариадна по-прежнему сидела, слегка откинувшись, в три четверти бесстрастного лица, но северно-ледовитый океан в ее взгляде резко сместился мне за спину. Я как раз донес вилку до рта, когда над плечом раздался знакомый, вышибающий из любого, даже посмертного уединения голос:

– Как вы, дорогие? Все отлично? Уже пора нести десерт?

От неожиданности кусок встал поперек горла. Я закашлялся и выдернул из подставки салфетку.

Его звали Тедди, но, может, и Тимми, или даже Берти – от Бартоломея? – неважно: он работал в «Улиссе» второй год и был во всем идеален. Полагаю, его приятели слышали сотню этих бертиментов: «сходи с Берти на благотворительный обед», «почему Берти участвует в велозабеге, а ты нет?», «Ах, ты видел букет Берти на День матери? Тринадцать, тридцать, триста, всегда-больше-чем-у-тебя роз». Наверное, даже я в нормальной жизни, третий слева в пятом ряду, отхватил бы парочку сердечных сравнений – настолько Берти, или Тедди, или все-таки Тимми – от Тимофея? – был хорош. Он всегда безукоризненно выглядел, красиво говорил, был искрометен и вежлив даже с самыми трудными клиентами, а сплетничающие у бара коллеги, вопреки законам малых групп, еженедельно приписывали Берти все новые добродетели. Будто бы он делил на всех чаевые. По средам подрабатывал в онкологическом хосписе. А в качестве