девять

Вот так мы коротали время, однако никому не приходило в голову напиваться на докладах Астронома, тем не менее было бы неплохо немного смягчить восприятие разрушительных сил в его изложении, черных дыр, которые дремлют в космосе, как дьявольские пауки, и засасывают в себя все, что оказывается поблизости: метеоры, кометы, спутники, планеты, звезды — все исчезает в ненасытной черной пустоте.

Черные дыры представляют собой потухшие звезды, говорил он, об этом также написано в изданной Элисабет брошюре — она выпускает такие шесть раз в год, публикуя выдержки из его докладов. В одной из них рассказывается об Иоганне Кеплере, на котором мы немного остановимся. Его мать обвинили в колдовстве, она избивала мужчин мокрой тряпкой, но очень любила своего сына, написавшего книгу «Сон, или Лунная астрономия», ту самую, из-за которой лопнуло терпение жены Астронома, при воспоминании о ней подрагивают пальцы. Книга рассказывает о людях, летящих на Луну и стартующих из Исландии. Астроном перевел и зачитал исландскую часть книги. Кеплер жил в семнадцатом веке, тогда Исландия была на краю известного мира и часто вообще не попадала на географические карты. Сольрун, директор школы, давала ученикам задание проиллюстрировать рассказ, и весной проводилась выставка рисунков. Однако задания по черным дырам она давать не стала, считая эту тему вредной для детей: черные дыры хуже либерализма, хуже Соединенных Штатов, хуже парникового эффекта, черные дыры — это потухшие звезды, которые в свое время были намного больше нашего Солнца, однако именно его назвали оком Божиим. Они миллионы лет освещают миры, потом совпадают в маленькой, но очень тяжелой точке и превращаются в черные дыры. История черных дыр, как написано в брошюре, «несомненно напоминает историю Люцифера, светлого ангела, низверженного в ад; светлое стало темным, Божественное — дьявольским. Возможно, черные дыры — это орудия дьявола, его опасное оружие в вечной борьбе с Господом, который настолько от нас отдалился, что трудно отогнать от себя чувство полной безысходности».

Теперь нужно бы сказать «ваше здоровье!», «чур меня» или «больше света!».

[Море глубоко, оно меняет цвет и, кажется, дышит. Хорошо, что здесь есть море, потому что иногда целыми днями ничего не происходит, и тогда мы смотрим на фьорд — то синий, то зеленый, а затем темный, как конец света. Но если верно, что затишье — это сон скорости, тогда нам, вероятно, нужно создать санаторий для горожан, имея в виду не только Рейкьявик, но и Лондон, Копенгаген, Нью-Йорк, Берлин. Попадете туда, где ничего не происходит, ничего не движется, кроме моря, облаков и четырех домашних котов. Такая реклама, конечно, не во всем соответствует истине, но разве это не общее свойство всех рекламных текстов? Рекламщики должны убедить нас, что бесполезное важно, и это у них получается блестяще, потому что наша жизнь постепенно заполняется бесполезными и иногда ничего не значащими вещами; мы завалены удобствами и едва можем высунуть голову.

В прежние времена люди больше всего боялись дефицита, голода, бедности, холода, мечтали о приятных вещах: менее тяжелой работе, сокращении тягот, времени для себя; они работали на износ, жили в темных, иногда сырых домах, до врача далеко, до образования еще дальше; они преждевременно умирали, у них было мало радостей, жизнь уходила на прозябание. Но вы ведь знаете, как обстоит дело сегодня: у нас есть все, о чем наши предки могли только мечтать, мы живем намного дольше, и здоровье у нас лучше, мы не знаем голода, только чувствуем, что проголодались, когда худеем или застреваем в пробке, мы беспокоимся о телосложении, увеличиваем или уменьшаем грудь, боремся с лысиной, ходим в солярий, мечтаем исправить прикус и хотим знать как можно больше кулинарных рецептов, многие слишком много работают, и у некоторых мужчин размер члена зависит от продолжительности рабочего дня. Жизнь у нас спокойная, однако нам плохо, ибо что делать со всеми этими днями, с самой жизнью, как понять, для чего мы живем? Но, по крайней мере, у нас красивая береговая линия, дугообразная, чуть меньше километра длиной; какой же чувствуешь покой, когда стоишь там и смотришь на то, что больше самого человека.

Где-то сказано, что море вечно, — это, к сожалению, полная ерунда, все изменяется, солнце умирает, моря высыхают, великих людей забывают, но по сравнению с человеческой жизнью море действительно вечно. Лет тридцать назад у нас тоже было ощущение, что Советский Союз и Кооперативный союз вечны. Кооперативное общество было центром нашего мира: оно заправляло торговлей, складом, бензоколонкой, киоском, скотобойней, фермеры вкладывали все свое и получали продукты: концентрированные корма, керосин, материал для ограды, рождественские подарки, пасхальные яйца, — они никогда не видели денег, разве во время поездок в столицу к зубному врачу. Это было время застоя, проклятое душное безветрие, и за всем стояла Прогрессивная партия, наши альфа и омега; мы думали, что так будет всегда, и весело ошибались. Примечательно, как же все в конце концов меняется: железный занавес, черно-белые телевизоры, печатные машинки, — когда остановится это развитие? Вам не нужно отвечать, мы лишь размышляем вслух, потому теперь все меняется так быстро, что моргнувший глазом теряет связь с миром. И только когда Кооперативный союз рухнул, сгнив изнутри, как Соединенные Штаты в наши дни, и постоянный западный ветер несет резкий запах гнили за океан, мы почувствовали верховную власть Кооперативного общества. Ведь самые тяжелые кандалы чувствуешь только после того, как от них освободишься.

Но в нашей деревне живет человек, который мало думает о ходе времени, о том, как все меняется, его зовут Йонас, и это он покрасил Астроному дом. При помощи своей малярной кисти Йонас может изменить мир; он превратил обшитый гофрированным железом дом в ночное небо.]

Слезы по форме как весла

Йонас худой и мелкий, ниже среднего роста, очень хрупкий, не топайте, иначе он сломается. Он рос так медленно и тихо, что мы часто надолго о нем забывали, никогда ничего не говорил первым, отвечал в основном односложно, голос с намеком на хрипотцу, тонкий, как шерстяная нить, и легко рвался. В школе учился плохо, учителя не рисковали спрашивать его с места, не говоря уже о том, чтобы вызывать к доске, перед экзаменами он неделями почти не спал, два раза его рвало на стол экзаменатора, а однажды он потерял сознание. Друзей у Йонаса не было, впрочем, как и врагов; ребята его почти никогда не дразнили, причиной, возможно, был его