Мир скукоживается, я уменьшаюсь до мышонка. Такой гробине раз шагнуть – и поминай как звали. Это даже не страх – паралич воли. Так и стою с открытым ртом. Восхищенно-пораженно-удивленная. А с тряпки льёт ливмя. У ног уже прилично. Да и подол совсем вымок.

Тут их головотуловища, похожие на лягушачьи тельца, открываются вверх, и оттуда вылетают клубы тьмы. Несутся будто прямо на меня, по пути обретая плоть. И плевать, что между нами стена – ей не выстоять.

И только теперь слышу голоса – вокруг носятся, гомонят.

– У-у, слетелись! – возмущается Агнесс. От неё разит потом, она потлива из-за полноты.

Встаю на цыпочки, пытаюсь посмотреть из-за голов. Я низкорослая, папа (милый, дорогой, любящий папа) зовёт меня «метр с кепкой». Кепок не ношу, да ростом побольше, метр пятьдесят семь. Много не разглядеть, даже привстав.

– Интересно, по чью грешную задницу они притащились? – сюсюкает Люси. У неё нет передних зубов. И нос картошкой. – Но как бы там не было, молитесь, девахи, от одних их взглядов – кожа дыбом. Ух!

А вот и тётушка. Явилась не запылилась. Небеса разверзлись. Взлохмаченная. Глаза белёсые и полны ужаса.

– Бегом вниз, построиться. Экзекуторов нам только не хватало. От этих чем откупиться не знаешь. – И тут замечает меня: – А вот тобой, принцесса, и откупимся. Уже почти двадцать один лет – а всё несорванная вишенка! Будет тебе даром хлеб жрать! Хотела продать тебя подороже – ну, видать, не судьба! Пойдешь на корм этим стервятникам.

Вырывает у меня тряпку, бросает с громким всплеском в ведро, а меня хватает под руку и тащит к двери.

Я ору, лягаюсь, пытаюсь укусить. Но Агнесс со всей дури бьёт меня кулаком в живот, и перед глазами мельтешат звёздочки. Повисаю тряпкой и лишь тихонько подвываю.

– Ну, что стали, – обернувшись, кричит остальным тётушка: – вам что, особое приглашение надо! Пошевеливайтесь, шалавы!

Младшенькие пугливо жмутся друг к дружке. Агнесс ухмыляется гаденько и подначивает их.

А у меня сердце ухает вниз. Страшно настолько, что глохну, деревенею.

Меня трясут, бьют по щекам, волокут, как колоду, по лестнице.

Следом несутся остальные – знатное будет представление.

Экзекуторы парят над полом. Все чёрные, а глаза краснющие и рыщут.

Тётушка швыряет им меня, я падаю, больно ударяясь коленками. Тихо скулю. Один наклоняется ко мне. Дыхание ледяное, обжигает. Страшно, но не зажмуриваюсь. Его взгляд сейчас выжжет мне зрачки. Обхватывает меня за голову холодными длинными пальцами, и мне кажется, что в мозги забираются щупальца и роются там, словно в мусорной куче. Больно до тошноты. Темнота – блаженна… Лечу…

Просыпаюсь… Суетятся… Куда-то тащат вновь…

– Тётушку арестовали… – говорит кто-то рядом. – Нас везут на фильтрацию…

– Не хочу, – упрямо трясу головой. – Пусть лучше сразу убьют.

Агнесс ехидно улыбается:

– Не надейся! Сначала тебя отымеют!

Кайла, тощая, с серой кожей, говорит загробным голосом:

– Я слышала, душегубцы, после того, как потрахаются, сжирают оттраханную девку. А ещё – у них сперма как кислота.

– У-у, – неопределенно тянет Агнесс.

Дальше не говорю и не слушаю. Нас грузят в самоходный рыдван с решётчатыми окнами, который тоже спустили из паро-летуна, и мы трогаемся. Это корыто на колёсах всё дребезжит. А шагомеры, сопровождающие нас, добавляют лязга.

Прощай, папочка.

Извини, Машка, не вытащила тебя, хоть и обещала.

Не поминай лихом, Фил.

И только где-то на периферии сознания: если я всё-таки в книге, то не всё так плохо. Ведь главные герои не умирают в начале. А я определённо главная, и это только начало.

Гудок третий

…Тотошка скулит где-то там.

Тоненько так, противно, на одной ноте. Цыкаю на него:

– Умолкни! Поспать дай!

Пытаюсь повернуться набок и сунуть руку под щёку, но тут врубаюсь – что-то тянется! Тонкое, поблёскивает, впивается тонким носом в ладонь.

Что за хрень?

Вырываю, брезгливо отбрасываю от себя… и зависаю. Зырю на них, они на меня.

Тру зеньки, блымаю.

Не исчезают.

Белые такие, правильные. И комната белая и светло так, хоть зажмуривайся.

А скулит не Тотошка, а какой-то прибор, вроде тех, что таскают Гилю.

Сонник действительно опасен? Я двинула кони и теперь в Небесной тверди?

Самой хочется выть, как тот прибор.

Один из белых отделяется от группы, подходит ко мне и лыбится:

– Мария Юрьевна! Какая вы молодец, я же говорил Юрию Семеновичу, что вы справитесь! А он переживал! Сейчас позвоню, скажу, что вы очнулись! То-то рад будет! А там, глядишь, при такой динамике быстро на поправку пойдёте!

Зырю на него, прифигев. Вроде на вид солидный такой, с пузиком вон, лысоват. А несёт сущую пургу!

– Неа, – мотаю головой, – на поправку не пойду. Мне не нужно. Я по жизни здорова, даже ноздретёком никогда не страдала. И вообще-то баба Кора и остальные… они кличут меня Юдифь, а не Мария.

Он снова лыбится, но уже не так радостно, как в начале. Думал, проведёшь меня на мякине? Заройся! Я не таких на место ставила!

Он пятится к остальным белым, шепчутся. Косят на меня.

Плевать. Главное, сейчас избавиться от этих тонких, прозрачных червей, что повпивались в моё тело. Больно и не могу глядеть на них, не морщась. Но отрываю всех.

Бесит, что белые говорят непонятно, как не топорщу уши. Хотя, кое-что, да ловлю.

– … черепно-мозговая травма… осложнения…

Кароч, эти мозгляки считают, что у меня крыша поехала? Походу на то. Вон, зыркают жалостливо.

Психов все жалеют.

Может, это и на руку.

И тут стена отползает! Зуб даю, так и поползла вбок! Я аж очканула слегка и начала ныкаться под нары, на которых лежала.

– Игорь Дмитриевич! Наша больная… – это говорит юница. Примерно моих лет, вся такая фифа и прям гризетка! Гиль таких любит, говорит, пахнут вкусно. Жрёт он их что ли, перед тем как? Только щаз доходит, что эта юница тычит в меня пальцем, потому что я за нары заныкалась.

– Мария Юрьевна, – приторно канючит белый лысый с пузиком, – будьте умничкой, вернитесь в постель и примите процедуры!

И вот после этого слова начинает доходить! Баба Кора была за Сумрачным лесом. Говорила, там Страна Пяти Лепестков. Не любила вспоминать, но проболталась, что её там держали в какой-то лаборатории. И там были процедуры. И ещё там ширяли. И глядя на железную тарелку у этой юницы, я даже понимаю – чем. Вон та хренька, явно. Прозрачная такая, с тонким носом, как у тех червей. Явно она для ширки. Не позволю себя ширять.