Все разъехались. Кроме безногого, который «Яблочко»-песню допел до конца: «Я бил его в белые груди, срывал с него все ордена. Ах, милые русские люди, родная моя сторона». Пацан, собиравший для него башли, тоже хотел слинять. Но я его перехватил, отобрал уже почти спиз...ные башли, объяснив, что ему воровать никак нельзя, потому что мест в колониях для несовершеннолетних нету. И спросил у него e-mail, чтобы сообщить ему, когда построят. На эти деньги мы с безногим, у которого ноги все-таки были, но короткие (карлик), купили у старухи флакон мурцовки, редиску и примостились на откосе Окружной железной дороги, чтобы попить мурцовки и успокоиться от пережитого.

После первой я высказал мысль, что при настоящем, ЗАПАДНОМ, высокотехнологичном светофоре такой х...ни бы не произошло. Западные светофоры хрен подкрутишь. У них там все работает как часы. На Западе вообще сплошь автоматика. Я сам видел на канале «Дискавери» документальный фильм. Заводской цех, тыща роботов, и ни одного японца.

– Не скажи, – дожевав редиску, сказал безногий карлик с короткими ногами. – Году в шестидесятом горбатился я на лесоповале под Уссурийском, в тамошнем леспромхозе. И вот прислали к нам западногерманскую бензопилу. Поднесли ее к сосне. Вжик – и сосны нет. И одного нанайца тоже нет. Он мимо нас с охоты шел и загляделся на новую бензопилу. Не ожидал, что она так быстро... А нанайцев, между прочим, и так мало осталось. Кола Бельды и тот помер. И никто уже не докажет, что олени лучше.

Так вот, увидев такую нечеловеческую производительность немецкой пилы, мы затосковали, потому что леспромхозовское начальство сразу же повысит нормы выработки и понизит расценки, а бензопила на всех одна. Мы и так и эдак пытались к ней подобраться – мимо кассы. Немецкий гений все предусмотрел. Все закупорено, все запломбировано. Что делать?.. Сели на рельсы узкоколейки, по которой лес вывозили после трелевки, и тут меня осенило. Что у этой пилы открыто, вот ты мне скажи...

– Откуда я знаю? – удивился я. – Я по немецким пилам не специалист.

– А ты подумай... – подзуживает меня недоинвалид.

– Ну, – задумался я, – ну это... рукоятка...

– Правильно! Еще что?

– Включатель...

– Верно мыслишь! И?..

– И... И пильная часть?..

– О!.. Так вот, взял я одной рукой рукоятку, она потому рукояткой и называется, что ее рукой берут, включил включатель и, как ты ее называешь, пильной частью – по рельсу. Все! Пи...дец котенку, больше ссать не будет. А все почему?..

– Почему?

– Потому что русскому человеку любой прогресс нипочем. Потому что на каждую ихнюю новацию у нас найдется своя традиция.

– Абсолютно согласен, – абсолютно согласился я с карликом. – Помню, в пятидесятых у нас молоко продавалось в бутылках, а после ХХ съезда в рамках борьбы с культом личности и приобщения к завоеваниям мировой цивилизации молоком стали торговать в картонных пакетах в форме равноугольной призмы. Это я тебе как бывший геолог, знакомый с основами науки кристаллографии, говорю.

– А как же! Конечно! Мы из них потом пиво пили. В пивняках всегда кружек не хватало. Текли только, суки. Быстро нужно было пить. А быстро пить пиво – это никакого счастья.

– Об этом я и говорю. Оборудование закупили у одной швейцарской фирмы. И картон, и технологию склейки, и клей секретный тоже у нее закупили. Наладили линию по розливу, пустили в продажу, и на второй день эти призмы дали ощутимую течь. В некоторых было уже не пол-литра молока, а триста—четыреста граммов. И народ, плативший за пол-литра, проявлял жуткое недовольство. А продавец в те годы был не то что нынешний. Суров был продавец. И были, между прочим, увечья. Не до смерти, конечно. Молоко не водка. Но моральный ущерб был велик. В рамках всей страны. Потому что это завоевание цивилизации докатилось от Москвы до самых до окраин. С южных гор до северных морей. И подсобки всех магазинов всех пятнадцати республик были залиты молоком.

Наше правительство накатало швейцарской фирме телегу с изложением ситуации. Оттуда приехала специальная кодла, которая прошлась по всей технологической цепочке: от изготовления равноугольных призм до торгового прилавка. Оборудование по резанию картона работало исправно, сам картон тоже был свой, швейцарский, клей – вообще зашибись. Заливали молоко швейцарским автоматом. Все было тип-топ. В ста двадцати семи странах жалоб нет, а у нас через сутки пакеты дали течь. Никто ничего не понимает. А наши их уже за горло берут: мол, платите. Моральный ущерб. И швейцарцы уже были готовы заплатить даже больше морального ущерба. Потому что наши приготовились уже в ООН стучать ботинком, вторгнуться в Цюрих и сбить к такойто матери швейцарский «Боинг». И все из-за протекающих молочных пакетов.

И тут один х...й из швейцарской фирмы от безнадеги предложил проверить молоко. Его коллеги над ним посмеялись, потому что молоко – оно и есть молоко. Но х... настаивал. И тут выяснилось, что молоко на двадцать пять процентов состоит из воды! А этот швейцарский секретный клей через сутки от воды растворяется! Он на воду не был рассчитан! Эти балды не могли себе представить, что молоко можно бодяжить водой! У них это в голове не укладывалось! Они не знали, что разбодяживание – это русская национальная идея! И они вынуждены были изобретать новый клей под смесь молока и воды. Special for Russia. Этим клеем во время вьетнамской войны пробоины в наших «МиГах» заклеивали. Одна беда – пивом этот клей почти мгновенно растворялся...

Мы молча выпили.

– Это еще не все, – прожевав редиску, продолжил я. – После этого наши задумались, что делать с остатками страдающего водобоязнью клея. А остатков было выше крыши. И под этот клей один неизвестный герой строительного фронта придумал строить дома, прозванные позже «хрущевками»...

Мы допили мурцовку. Карлик спустился вниз к образовавшейся пробке. А я поднялся к полотну Окружной железной дороги. Мимо меня неторопливо прокандехал одинокий тепловоз. Куда, зачем?.. Между прочим, у меня был один, через вторые руки, знакомый паровоз...

Поначалу Окружная железная дорога предназначалась для перевозки живых людей по окрестностям Москвы, которые в былые времена были и не Москвой, а дачными местами, где проводили лето чеховские герои. Ну, вы знаете: чай с вареньем трех сортов, прогулки под зонтами, катание на лодках, любительские спектакли, лаунтеннис и легкий флирт со студентом – учителем дочки Анечки, заканчивающийся возгласами: «Какой же вы неуемный Серж... Право же, не нужно так далеко заходить... Я вам не такая, как госпожа почтмейстерша... Ах!.. Я надеюсь, Серж, что вы, как истый джентльмен, сохраните это в тайне».

Да и в советские времена тоже были дачи. Больница имени Алексеева, в девичестве Кащенко, гнездилась на остановке Окружной железной дороги под широко известным старым москвичам названием «Канатчикова дача». Так именовался и сам дурдом.

Ах, какие там липы, какие тенистые аллеи, какая очаровательная часовенка сразу за административным зданием... А какие люди! Цари... полководцы... композиторы... И все запросто. Без чинов. Людовик IХ гонял со мной чифирь. Ленин – Керенского. Так, что тот прятался от него под кроватью. Шостакович жарил на игрушечном баяне песню «Алешка жарил на баяне, гремел посудою шалман», а его соратник по палате барон Шванкмайер, не успевший слинять в восемнадцатом году капельмейстер оркестра 26-го гвардейского полка и косивший под пролетарского поэта Демьяна Бедного, просил его после уколов вместо этого сумбура сыграть марш тирольских стрелков. Он все хотел положить на эту музыку стишата «Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром дрожит вечерняя звезда, кондуктор не...» и так далее, которые он выдавал за свои. Да и кондуктор пребывал тут же. Он действительно был кондуктором. Кондуктором поезда, колесившего по Окружной железной дороге. Он-то мне и рассказал историю о съехавшем с глузду паровозе.