– В чем-то он прав. Два десятка в тяжелом состоянии на отделение, и за каждого переживать – никакого здоровья не хватит.

– Молчи уж! – вскричала Таня в голос. На почве гнева даже забыла про свое расстройство и слезы. Хоть какая-то польза.

– Люди смертны, – сказал я без особого сочувствия, – хуже того – внезапно смертны. Я на «скорой» такого насмотрелся…

Очень хотелось рассказать про знакомую красавицу-медсестру, изучающую мочу и кал и называющую их материалом. Нормальный человек непременно скривится, начни она объяснять про анализы. А девушке без разницы. Абстрагируется. Просто работа, за которую получает деньги.

Плохой из меня утешитель. Даже подумал, не обладает ли Таня зачатками эмпатии, раз так резко реагирует. Ничего подобного. Обычные эмоции на почве женского сочувствия и материнские инстинкты. Или привыкнет и через пару лет не вспомнит про истерику, или сгорит очень быстро. Ну здесь уж точно не мое дело.

– Иди, – сказала она уже спокойней. – Приведу себя в порядок и тоже подойду в ординаторскую.

За дверью дошло, что кофе так и не попробовал. Возвращаться за чашкой глупо. Не торопясь побрел по коридору, отвечая иногда на здрасте попадающихся навстречу. В третьей палате все так же сидел Поликарп, изучая учебник.

Одиннадцатилетний пацан внезапно заболел. Температура то поднималась, то падала непонятно почему. В больнице поставили жуткий диагноз. Почти год он с небольшими перерывами провел на больничной койке. Ему сделали множество анализов, давали самые сильные лекарства и облучали на рентген-установке.

Другие лишались сна, волос, аппетита, а затем и воли жить дальше. Он одержимо верил, что сумеет вылечиться, и продолжал учить школьный курс по учебникам и конспектам. Я практически уверен, что, вернувшись за парту, затмит одноклассников своими знаниями. К сожалению, медицинская карта показывала ухудшение. Скоро он уже не сможет сидеть. И, как ни отвратительно, может быть, его смерть станет облегчением для всей семьи. Родители – обычные работяги с завода и давно ухлопали все сбережения на сына. Страховка не покрывает всех процедур и такого длительного лечения. Дом уже заложен. Еще немного – и вылетят на улицу. А у них еще трое детей.

– Ты можешь выйти? – спросил я, когда он поднимает глаза.

Очень не хочется лишних ушей при разговоре, а в палате еще двое.

– Конечно, – захлопывая учебник истории и поднимаясь, согласился Поликарп.

Неторопливо побрели в сторону курилки на лестнице. Отделение все же детское, и здесь помимо врачей редко кто бывает. Почему приемные часы ограничены с двух до восьми, мне не понять совершенно. Лишь с самыми маленькими и по особому разрешению, когда уже совсем плохие, иногда позволяют сидеть родителям рядом.

– Вы курите спокойно, – говорит Поликарп тоном умудренного взрослого. Многие дети здесь быстро превращаются в старичков по поведению и разуму. Страдания не возвышают. Они лишают нормальных реакций. – Мне не мешает.

– Ты ведь не только школьные учебники изучаешь, – поинтересовался я без вопросительной интонации, закуривая. – Медицинские статьи потихоньку тоже.

– «Самый поразительный факт, – на память без запинки принялся гладко вещать Поликарп, вздохнув, – состоит в том, что никакого нового принципиального подхода ни к лечению, ни к профилактике рака так и не было представлено… Методы лечения стали более эффективными и гуманными. Грубые операции без анестезии и антисептиков сменились современными безболезненными хирургическими методами, выполняемыми с исключительной технической точностью. Щелочи, разъедающие плоть предыдущих поколений раковых больных, уступили место облучению рентгеновскими лучами и радием… Но все это не отменяет того факта, что «лечение» рака до сих пор включает только два принципа – удаление и уничтожение пораженных тканей (первое – хирургией, второе – облучением). Никакие иные методы так и не оправдались»[3].

Я такой цитаты не помнил, но в целом верно. Если опухоль носила местный характер, то еще оставался некоторый шанс на излечение путем полного удаления пораженного органа. В иных вариантах спасения практически не существовало.

– Лейкемию удалить нельзя. Костный мозг производит уже больные клетки. Но можно попытаться заставить его не вырабатывать определенные клетки сильными дозами лекарств.

– Я слышал про такие опыты, – кивнул мальчик. – Из всех, на ком применялось подобное лечение, остались живы несколько процентов.

– Приблизительно пять. И в отличие от обычных случаев рецидивов у них не наблюдается, хотя никто не может объяснить причину, по которой эти, а не те. У меня есть знакомые в одной фармацевтической компании, – сказал я после паузы, дождавшись, пока пройдут мимо две медсестры, вознамерившиеся затянуться табачным дымом и правильно интерпретировавшие недовольный взгляд.

Я для них не начальство. Стажер – некое странное состояние между врачом и сестрами. И те и другие считают нормальным давать указания и считают себя выше по положению временного недоучки. И все ж теоретически мы будущие доктора, и лучше не доводить до конфликта. Наглеть себе могут позволить лишь старшие медсестры. У них обычно опыта на семерых хватит.

– Они готовят экспериментальный препарат. То есть до клинических испытаний дойдет где-то через год-другой, когда можно будет с уверенностью показать стабильно выздоравливающих или хотя бы добившихся ремиссии мышей.

– Требуются добровольцы?

– Нет, – резко сказал я. – Никто не станет проверять лекарство на людях без соответствующего разрешения. Это подсудное дело. Хуже того, репутация фирмы будет серьезно испорчена. Поэтому никто никогда не признается в подобном. Ты понимаешь?

– Если я склею ласты, они будут ни при чем.

– Да. Но ты достаточно умный, чтоб услышать правду. В тех немногих случаях, когда пересадка костного мозга была успешной, его либо брали от близнеца, либо облучение было минимальным. Во всех других вариантах наглядного улучшения не наблюдается и пересаженный костный мозг почти всегда отторгается.

– То есть шансы минимальные? – Он даже не особо удивился, хотя недавно у меня на глазах в его присутствии Гуреев рассказывал родителям про замечательную возможность. – У моих все равно нет средств на операцию.

– В данном случае вопрос денег не стоит вообще. Зато тайна обязательна. Ни я, ни они не имеют права такое пробовать. Поэтому ни соседу по палате, ни врачу, ни сестре, ни даже близким ни слова! Никто ничего не должен знать! Это понятно? Даже если вместо улучшения пойдет ухудшение.

– Я ведь ничего не теряю, не так ли? – Глаза смотрели совсем не по-детски. – Поможет – прекрасно. Нет – так и так хуже некуда. Пусть шанс пять из ста, но не попробовать глупо.

– Именно так! Я говорю открыто и прямо. Даже если ты выздоровеешь, в научный труд в качестве пациента не попадешь. На рынок препарат еще долго не выйдет.