Достойно упоминания и то, что еще через две улицы мы обогнали скрипачку. Она притворилась, что не заметила нас, мы тоже. Быстрый взмах ресниц сказал все сам за себя, большее было бы неоправданной неосторожностью. Ночь разрослась до второй сажени, дождь сопровождал нас до самых дверей дома художника.

Гул голосов и что сказал каждый в отдельности

— Опаздываете!

— Что случилось?

— Куда вы запропастились?!

— Пожалуйста, садитесь, — пригласил нас хозяин, продолжая укладывать в корзину для пикников кисти, краски, вино, хлеб и склянку с солью.

— Может быть, глоток ореховой настойки? Быстро успокаивает дыхание, согревает и освобождает от страха!

— Не откажусь от рюмочки, — вздохнула моя жена. — У нас произошла небольшая неприятность, нам пришлось завязывать шнурки.

— О да! Этот номер проходит всегда! — рассмеялся актер. — Я пробрался без проблем, по улице шел с таким печальным лицом, как никогда, это было одно из самых удачных моих выступлений.

— И моих тоже, — сказала скрипачка, развернула целый ворох влажных газет и извлекла из них смычок и изящное тело скрипки.

— Остроумное решение! Но прошу вас, что бы не накликать беду, сожгите послед! — раскатисто рассмеялся актер.

— Вам хорошо, у вас все тексты в голове! А журналисту и мне достаточно только карандаша! Но спрятать скрипку! В наши дни это настоящий подвиг, — упрекнул развеселившегося актера поэт.

— Вы не понимаете, речь идет, если можно так выразиться, о костюме! — еще громче рассмеялся актер. — На улице я только что не плакал, сейчас мне нужно снять с себя печаль, чтобы она не приросла к лицу.

— А детей вы не взяли? — спросила моя жена у супруги поэта.

— Они еще маленькие, боимся, где-нибудь проговорятся, — ответила та.

— Спокойно можно было прийти с ними, детям никто никогда не верит, — включилась в разговор и скрипачка.

— Все готово! — художник прикрыл корзину льняной скатертью. — Можно двигаться?

— Идем! — громко воскликнули все мы и встали от рюмок с ореховой настойкой.

У подножья холма

В соседнюю комнату — она служила студией — мы шагнули молча, придав тем самым особую торжественность запаху краски и скипидара. На вид спокойно, внутри с волнением, мы ждали момента открытия.

— На этой неделе у нас пейзаж, — сказал художник и потянул за край ткани, скрывавшей подрамник и то, что находилось на нем.

На трехногом приспособлении, прислоненная к куску фанеры, покрытому корой разноцветных узоров, стояла акварель — размытые цвета и заключенные в границы форм реки, поля, холмы и небеса.

— Не будем терять время, вперед, — шепнул кто-то.

— Да, не будем терять время, — подтвердил актер, театрально поклонившись дамам.

Первой в картину вошла скрипачка, потом супруга поэта, затем моя жена. Испытанным способом — правая нога, потом голова и тело, потом левая нога. Корзину и скрипку передал художник. Актер по обыкновению застрял, должно быть оттого, что все время что-то рассказывал; но как бы то ни было, все мы, быстрее чем можно было бы ожидать, оказались у подножья холма внутри акварели.

Записывая все, как оно и происходит

— О! — поэт вдохнул полную грудь прозрачного воздуха.

— Словно бархат! — его супруга опустила руку в речную воду.

Скрипачка ничего не сказала. Она уже стояла под изображенным на картине деревом и играла. Мелодия изливалась из скрипки, касалась листвы, плутала в ветвях, то возносилась к небу, то падала ниже цветов... Я не успевал все записывать. Моя жена собирала в поле лекарственные травы: заячью капусту, пижму, мать-и-мачеху, листья падуба, примулу, мяту, повилику, подорожник... Поэт на склоне холма отмеривал рифмы. Его супруга на берегу сушила песчинки, белые камешки и пустые домики улиток. Посреди рощи актер декламировал изумленной стае птиц какой-то монолог. Птицы подбирали оброненные слова и вместе с веточками, клочками пакли и листьями вплетали их в свои гнезда. Художник прохаживался вперед-назад, проверял легкость красок — в одном месте дописал сплетение солнечных лучей, по просьбе моей жены добавил на склон ракитник и ромашку. Потом мы валялись на траве, дули на одуванчики, выложили на скатерть вино, хлеб и соль, умылись отблесками воды и обтерли лица нижним краешком неба. Что касается меня, то я сидел на пне, оставшемся от старого дуба, и на коленях писал хронику этой встречи, стараясь удержать на бумаге все, что происходит, включая ту бабочку, которая опустилась на страницу в конце этой главы.

Сразу под тринадцатой саженью, пока мы готовились к пробуждению

Когда мы покинули картину, лежало уже восемь или девять саженей ночи.

— Будьте любезны высказаться, что бы вы пожелали через неделю? — спросил художник, находившийся в прекраснейшем расположении духа.

Мы перемещались по его студии, останавливались перед эскизами, законченными и незаконченными полотнами, заглядывали в баночки с красками, перебирали кисти, переносили из угла в угол скудный свет электрической лампы.

— Мне бы хотелось поиграть для них, — сказала скрипачка, не отводя взгляда от пары выполненных маслом балерин.

— А что скажете насчет прогулки над Парижем? — Моя жена указала на пастель с бесчисленными крышами знаменитого города.

— Изумительно, я буду декламировать маэстро Теофиля Готье! — воскликнул актер, раскинув в стороны руки.

— Предложение принято. — Все были согласны, а за это время тьма увеличилась еще на две сажени.

Тринадцатой, несчастливой сажени, часа самых мрачных сил, ждать было нельзя. Чтобы не вызывать подозрений, мы рассовали улыбки по карманам, влезли в свои пальто и по одиночке покинули место встречи. По-прежнему шел дождь. Мы с женой подняли воротники, непросеянные капли все так же сыпались вокруг нас, пока мы неслышными шагами спешили к дому. Всю дорогу мы молчали, первую половину пути — чтобы не привлекать внимания, другую — от грусти, что все так быстро кончилось.

В подъезд мы вошли на цыпочках, не зажигая света, спотыкаясь о собственный страх. Вздохнули только за закрытой дверью квартиры. Хотя никто нашего отсутствия не обнаружил, я на всякий случай прибавил громкости в телевизоре. Пока мы готовились к пробуждению, в зеркале я заметил, что голубой небесный свод, краешком которого мы утирали лица в акварели, исчез.

— Вот и нет неба, все смыло дождем, — сказал я.

— Не грусти, я кое-что сберегла, — подошла ко мне жена и разжала правый кулачок.

Там, на ее маленькой ладони, лежал букетик нарисованных цветов.

Это просто нанизанные на нитку слова

Хозяин поставил стулья в четыре ряда. На сиденье каждого положил программку. Хозяйка сняла кружевную салфетку. Щелкнула пальцами, чтобы привлечь внимание приглашенных. Настроила радиоприемник на волну, на которой передают молчание.