и не осмеливался. Ведь женщина, на которой он женился, происходила не из простой семьи.

Ати спустился по лестнице и пошел, наконец, туда, куда все это время стремился. В синюю комнату. Позвал девушку, попросил принести еды и сел на кушетку. Встал, снова сел и так и остался. Взгляд его нашел окно, но игру света и тени в саду Ати почти не видел.

Ему было известно очень мало, и он не пытался узнать больше, но, хоть мать и звали все еще «надми», родня ее находилась среди своего сословия в опале. До сих пор, но, кажется, особенно — тогда, двадцать лет назад. Иначе ее, дочь жреца, просто не отдали бы отцу. Честь, но и позор, и, вероятно, больше позор, потому что это Болус Кориса хотел получить связь с Фер-Сиальце. К нему снизошли и ему уступили. Могла ли мать после такого тепло относиться к нему?

Могла ли тепло относиться к кому-то вообще?

Ати и сам был частью заключенного тогда договора. Точней, сначала — не был, потом — стал, а теперь снова не был. Брак содержал в себе условие: третий сын, рожденный в нем, принадлежал храму. Тому храму, власть в котором потеряла семья матери. Возможно, в виде воздаяния, а возможно, как новое оскорбление.

Он все еще помнил брата, место которого занял, хоть и с каждым годом все хуже. События, случившиеся в раннем детстве, обычно остаются всего парой картин. Брат был на два года старше, но два года — много в такой семье, как их. Тем более что Ати часто болел тогда, и это за него опасались, что он умрет. Однако судьба решила по-другому. Брата похоронили, и его жребий перешел к Ати.

Но потом все переменилось снова, и Ати вернулся домой. Время, когда его считали предназначенным храму, впрочем, прошло не впустую. И пусть теперь ему приходилось наверстывать торговые дела, у него уже было занятие, к которому лежала душа. Торговля, он знал, никогда не займет этого места. Хотя Ати надеялся, конечно, полюбить отцовское ремесло.

Накрытый платком стол разноцветно перемигивался, словно в такт его мыслям.

Сборка шепти требовала умения чувствовать цвет, но не только. Некоторые известные художники пытались собирать их, но получали подобие, не больше. Точное снаружи и пустое внутри. Это понимал даже самый простой человек. Отвращение зла и удача — вот что было сутью шепти. И пусть благословлял их жрец, сборщиком мог стать каждый, чьи чувства остры.

Вспомнив о шепти, больше забывать о нем Ати не смог. Отодвинул стул, снял платок со стола. Он сдержал обещание, данное дяде, он говорил с матерью, а утром — с управляющим. Это время наедине с собой он заслужил.

Выбирая между двумя ограненными камнями, Ати еще один последний раз подумал, что долг его исполнен сполна. Неделю спустя, когда тело дяди вернется, отец уже будет дома. Отец погребением и займется, а ему, Ати, в оставшееся время больше не выпадет наверняка никакой сложной задачи. Такое будущее совсем не огорчало его.

Однако так вышло, что он ошибся.

* * *

— Что?

Немилосердное полуденное солнце торжествовало в небе, достигнув точки, к которой стремилось с рассвета. На время все покорилось ему. Притих сад и недвижно лежали плиты, слагавшие площадку перед домом. Но на площадке этой стоял Меддем Зарат, и в нем не было ни доли смирения.

— Что? — уже тише переспросил Ати, потому что ответом его не удостоили.

Привратник, такой храбрый еще недавно, не посмел остановить пришельца. Как и везде, Зарата сопровождали двое слуг, но старик открыл бы двери, явись он даже один. Бальзамировщик мог бы войти и в дом, никто не помешал бы ему. Он сам выбрал остановиться на пороге.

— Ты спрашиваешь меня, что произошло?

Три дня же всего прошло, крутилась мысль в голове Ати, всего три дня. Но эта мысль принадлежала прошлому, которое уже не существовало. Да, бальзамировщик должен был вернуть Лайлина только через неделю, но не смог бы сделать этого ни сейчас, ни потом.

— Он ушел. Твой дядя. Встал и ушел, этой ночью.

Зарат взнуздал свой гнев, но тот все равно затенял и всегда темное лицо.

— Встал и ушел, хотя был мертв, как любой другой мертвец. Я знаю, я держал в руках его сердце.

Каким же пугающим был Зарат теперь. Каким чуждым всему, что окружало его: тому, что Ати привык считать своей тихой заводью. При свете дня его халат глубокого синего цвета казался провалом в ночь. Широкий сложно расшитый пояс и перстни — исполненными тайного, опасного смысла. Но хуже всего были глаза: ими смотрела душа человека, живущего по другим правилам. И душа эта сейчас была в огне.

— И ты мне этот исход объяснишь.

Ати спустился, едва только ему сказали, что бальзамировщик внизу. Спустился, совсем не готовый к тому, что его ожидало. И сейчас в своей домашней одежде чувствовал себя беззащитным. Как будто, будь одет лучше, нашел бы, что ответить.

— Вы сами видели, как он… уходит? — выговорил, наконец, Ати.

Зарат прищурился, словно ждал не того.

— Не я. Но да, его видели.

Само явление, впрочем, казалось, совсем не удивляло его. Поняв это, Ати поразился по-новому — и одновременно почувствовал себя спокойней. Если для кого-то такой порядок вещей был нормальным, мог стать менее невероятным и для него.

«Почему тогда не остановили?» — хотел спросить он, но вспомнил, с каким безразличием смотрели слуги на то, как он стучит в ворота. И не решился бы задать вопрос все равно. Не сейчас, не Меддему Зарату.

— Я взялся исполнить эту работу из уважения к твоему отцу, — обличал тот. — Приди ко мне другой с такой просьбой, я бы узнал о покойнике все. И только потом допустил до наших обрядов. Но для тебя я забыл свое правило. А ты обманул меня, Атех Кориса.

Ударь его Зарат, Ати удивился бы меньше. Возмущение неправдой почти заставило заговорить, но бальзамировщик не дал.

— Или ты думал, что я ничего не узнаю? О том, кем был твой дядя? Не оставь он Силац так давно, я бы слышал о нем. Но теперь я спросил, и мне рассказали.

Так вот почему он здесь только к полудню, понял Ати. Ходил расспрашивать.

— Что рассказали? — беспомощно выдохнул он.

Зарат — хоть и выразил всем тоном, всей повадкой своей насмешку чужому актерству, — ответил. Потому что пришел не для того, чтобы молчать.

— О том, чем он занимался в Гидане. Там и в других многих