Столыпин задумал бороться с этой ситуацией естественным для страны с огромной территорией способом: переселять крестьян на свободные и плодородные земли – за Урал (там не было ни крепостного права, ни общин). Конечно, переселяли наспех, сотни тысяч возвращались, не сумев обжиться, разоренными.

И все же в конце концов в Сибири осело два с половиной миллиона (!) предприимчивых людей.

Что этому предшествовало и почему пришлось это делать?

Мировые цены на зерно падали. В европейской части России крестьяне разорялись, а покинуть переставшее их кормить хозяйство в поисках лучшей доли многие не могли: закон 14 декабря 1893 года запретил крестьянину выход из общины без согласия мира (то есть общины)!

Вот когда развернулась в России крестьянская коррупция… «Инициативный мужик, – пишут современные историки, – вынужден был кланяться и унижаться перед соседями, ставить полведра, а то и ведро водки – только чтоб отпустили с миром». («С миром» уже в другом смысле – то есть по-доброму.)

С 1906 года ситуация менялась, хотя и с очень большим затруднением.

По замыслу Столыпина, крестьянин, решившийся выйти из общины, должен был получить в частную собственность все закрепленные за его семьей, по числу душ, наделы (но не помещичью землю, которую он постепенно выкупал…). Разбросанные по разным местам, они сводились теперь – для удобства хозяйствования – в один участок. Крестьяне – те, что не решались переселяться, – могли селиться рядом со своей землей: на хуторах и отрубах.

Кому это столыпинское новшество могло быть невыгодно? Легко догадаться, что в первую очередь лодырям и пьяницам – односельчанам пожелавшего выделиться.

Во-первых, община их подкармливала (за счет как раз работящих мужиков).

Во-вторых, при переделах, глядишь, лодырю достанется чужая ухоженная земля. …Час торжества таких незадачливых сельчан, когда они могли забрать у своих работящих соседей не только землю (правда, как оказалось, ненадолго – у них ее забрали тоже), но и двор с избой, был впереди – после Октября 1917 года.

А в-третьих, это было прежде всего непривычно. Не берусь с уверенностью судить о других странах, но в России не очень-то любят непривычное.

Так что столыпинская аграрная реформа шла очень трудно – по-русски говоря, со скрипом.

В одних местах крестьяне боялись выходить из общины, особенно под нажимом власти (к которой в России привыкли относиться с подозрением). В других – община, как уже сказано, с большой неохотой отпускала своих членов на отруба или хутора. В-третьих – бюрократическое чиновничество совершенно не помогало начинающим фермерам.

В свою очередь, и выделившиеся не очень-то спешили вставать на ноги, самостоятельно хозяйствовать…

Писатель Н. Златовратский (1845–1911), еще учась в гимназии, окончил двухгодичные землемерные классы. Вслед за тем служба в деревне познакомила его с бытом пореформенного (напомню тем, кто успел забыть, – после Великой реформы 1861 года) крестьянства.

Вот как рисовал он общинные порядки. Речь об известном камне преткновения в общине – так называемых неудобьях, неудобице. То есть о кочковатой, заросшей кустарником или болотистой земле, где можно только пасти скот, но почти невозможно косить траву (разве что выкашивать небольшими кусочками). И уж совсем невозможно распахать ее и засеять. Словом, речь о земле, над которой, прежде чем ее использовать под посевы или овощи, надо очень много работать:

«– У вас ведь много неудобной, болотистой земли около деревни сверх усадеб?

– Есть-таки.

– Может, из вас кто хочет обработать эту землю под огород, например?

– Может, отчего ж, не стесняем…

– А потом он уж все время этим огородом будет пользоваться?

– За что так? Надо по справедливости.

– Да ведь он все обработал, расчистил.

– За труды он и пользуется. Три года ему даем. Зачем обижать?

– А потом?

– А потом уж сообща будем пользоваться, потому – земля общая»[4].

С. Е. Трубецкой вспоминает свой разговор примерно в 1912 году с несколькими очень хорошими стариками, крестьянами соседнего села Васильевского.

«Я спросил их, не выделился кто-нибудь из их общины, как это уже наблюдалось в соседних деревнях? – “Нет, – отвечали старики, – никто не выделился”. – “И ошибется, кто выделится”, – спокойно заметил хозяйственный старик Поликарп… “Почему ошибется?” – спросил я. “Потому, что палить его будем, – рассудительно сказал другой старик… Так уж решили – значит, не выделяйся!”» (курсив С. Трубецкого).

Вот это – не выделяйся – имело в общине и другой, особый смысл.

Община была хранителем уравниловки: живи как все, не хуже и не лучше других. И тем более – не на особицу.

Наш замечательный писатель и общественный деятель Александр Герцен верил, что крестьянская община может стать главной движущей силой социалистических преобразований…

Зато премьер-министр С. Ю. Витте (предшественник на этом посту Столыпина) в освобождении крестьянина от власти общины видел, пожалуй, завершение его освобождения, начатого Великой реформой.

Он писал: «Но что же выиграет крестьянин, променяв прежнюю крепостную зависимость от помещика на такую же, если не более тяжелую, зависимость от своего общества. Какое улучшение последует в его домашнем быту при подчинении его исключительному произволу старшины или старосты, от самоуправства которых он в прежнее время искал и находил защиту у помещика». Витте утверждал, что «уравнительное землепользование есть порядок временный, обусловленный отсутствием привычки или нужды в тщательной обработке земли и естественным плодородием почвы», что «с постепенным развитием хозяйственных условий оно окажется тягостным для самих крестьян».

Против столыпинских реформ были многие – по разным причинам. Непримиримыми их противниками были социалисты – разных оттенков. Главное, что их отталкивало, что это были реформы. Для кого надежда, а для кого опасность состояла в том, что реформы могли изменить жизнь страны к лучшему без революции.