— А что ты, Муса, терпишь от Астемира, скажи нам!

Не было случая, чтобы мясник Масхуд Требуха в Желудке не пробовал на людях поспорить с Мусою. Лицо мясника пряталось под полями старой рваной шляпы, свисавшей, как вялый лопух, и он то и дело поправлял ее. К Масхуду всегда относились насмешливо, и сейчас речь его развеселила толпу, хотя он говорил разумно.

— Хаджи и объездчик были мирными соседями, — напомнил мясник, — покуда жена хаджи не покинула этот мир. С тех пор они стали похожи на псов, схватившихся над костью… А зачем так? Где кость? Кости-то ведь нет. Что объездчик хочет отнять у хаджи, а что хаджи у объездчика? А главное — что терпит от Астемира друг мой Муса?

— Ты сам хочешь отнять у меня покой, — воскликнул хаджи, — зачем поворачиваешь кинжал в моей ране? Кто не знает, что дни жены моей на этом свете укоротил злодей объездчик? Не упоминайте имени ее! Вот мое слово, правоверные: истинный мусульманин не войдет в ту мечеть, где рядом с ним будет противный аллаху человек!

— Верно! — раздались голоса.

— Неверно! — кричали другие.

И было неясно, что верно и что неверно, а мулла все еще не принимал решения. История смерти Узизы была слишком хорошо известна, и напоминание об этом лишь затруднило беспристрастный суд: все знали, за что хаджи мстит Астемиру.

— Почему сам Астемир Баташев не пришел дать свои объяснения? — спросил под конец мулла, и, конечно, отсутствие обвиняемого производило невыгодное для него впечатление.

А слова хаджи, Мусы и Батоко делали свое дело.

— Почему? Да потому, что он пренебрегает и нами и мечетью. Это всегда было в роду у Баташевых! Воздержанный! — ехидно восклицали Батоко и Муса. — Сын старого Айтека Баташева воздержан, но от чего он воздерживается? От молитвы и раскаяния.

Эти доводы склоняли всех в пользу хаджи, но совет старейшин все же решил передать жалобу хаджи в Нальчикский шариатский суд, на усмотрение кадия.

И опять, как тогда, в день рождения сына, до самого возвращения домой Астемир не знал, что ждет его. Он пытался угадать свою участь по взглядам встречных односельчан. Но узнал правду лишь дома, где его поджидали дед Баляцо и Эльдар, работавший у муллы и потому всегда знавший последние новости.

Дед Баляцо укоризненно сказал:

— Почему ты не пришел в мечеть? Ты и в самом деле гордец. Эх, Астемир, умрешь, и не похоронят тебя на кладбище правоверных.

— Не собираюсь я еще умирать, — упрямо отвечал Астемир. — Думаю, хаджи раньше моего помрет.

— Эх, не говори так… Нельзя шутить этим. И то уже хорошо, что тебя не отлучили, а передали дело в город. Сходил бы ты к кадию в шариатский суд.

— Пускай хаджи ходит, — упрямился Астемир. — Мне некогда. Скоро хлеб собирать.

А хаджи и в самом деле с этого времени только и делал, что ходил в Нальчик по поводу своей жалобы. Причем теперь он жаловался не только на Астемира Баташева, надругавшегося над ним, но и на муллу, не торопящегося с решением. Немало кур и четвертей самогона оставил хаджи под столами судей шариатского окружного суда. И как знать, может быть, именно эта щедрость истца располагала судей тоже не торопиться с окончанием дела.

Разбор его затянулся до зимы.

Зима выдалась холодная. Мало кто ходил в город, но хаджи не останавливали самые лютые морозы, от которых потрескались даже старые дубы.

В один из таких дней у хаджи, вероятно, была удача. Видно, на радостях он, перед тем как идти домой, побывал на базаре и, чтобы сократить путь, пошел не по обычной почтовой дороге, а напрямик, через глубокий овраг.

Этим путем редко ходили даже в летнее время. Сейчас тропа оледенела. Хаджи, отягченный покупками, продвигался с трудом. Он хотел было уже свернуть на дорогу, но упрямство взяло свое, и он продолжал скользить по тропе. Вот пришлось стать на четвереньки, вот он уцепился за ветку, за комья мерзлой глины… Вдруг ветка обломилась, глина осыпалась, и хаджи покатился по склону в глубину оврага…

Утром люди из Шхало шли на базар тем же коротким путем через овраг.

— Побей меня бог, если это не хурджин хаджи Инуса! — воскликнул вдруг кузнец Бот.

Да, все узнали знакомую ковровую сумку. В хурджине были русское вино, бараний бок, пшено, соль, карамель, пряники…

— Аллах да помилует нас! Вон и сам…

— Кто?

— Хаджи.

На дне оврага лежало скрюченное тело замерзшего человека. Это был труп хаджи Инуса.

Еще в тот день, когда старались спасти Узизу, в руки Эльдара каким-то образом попала старая феска хаджи. Он тогда забросил ее на конюшню Астемира, и теперь это было все, чем мог напомнить о себе злой старик. Немало лет суждено было феске пролежать в пыли, чтобы затем опять выглянуть на свет божий… Но об этом в свое время.

Все сказанное — только вступление к событиям, разыгравшимся через несколько лет, когда и маленький Лю начал принимать участие в делах аула.

Глава вторая

СХОД. КНЯЗЬ-КОНОКРАД

Местность, где лежит старый аул, очень красива. Кабардинская равнина начинает здесь переходить в предгорья Главного Кавказского хребта. Отсюда ведут дороги в дикие ущелья, отсюда пролегает путь на Эльбрус… Поросшие лесом, темно-зеленые холмы дугою охватывают долину, в которую стекают горные реки. За грядами холмов, поднимающихся все выше, встают головы вечно снежных вершин. Не всегда они видны — летнее знойное марево, туман и облака часто закрывают величавые дали, — но когда воздух очищается, трудно отвести взор от этих извечных гигантских глыб камня, снега и льда. Особенно красивы вершины Главного хребта на восходе или закате солнца, когда косые лучи его заливают снега светом нежнейших оттенков — от голубых до розовых, от палевых до золотистых.

Такой тихий и ясный вечер стоял в долине Шхальмивокопс, хотя где-то далеко на западе — за морем, за Крымом — третью осень шла жестокая война между русским царем и Германией. И в этом ауле и по всей Кабарде уже немало было вдов и осиротевших матерей. С нетерпением и надеждой ждал известий и дед Баляцо — оба его сына воевали. Кабардинский полк Дикой дивизии отличался в боях среди других конных полков удалью и отвагой. Но слава, как известно, не приходит без жертв.

А в ауле мирно кудахтали куры, собираясь на ночлег у своих шестков, мычали у ворот коровы, блеяли овцы. Кое-где трудолюбивые потомки жерновщиков еще тесали камень, но вечерняя тишина побеждала, и на все — на