эти часы слонялись методисты и экскурсоводы. Каждый из них мог затеять профессиональный разговор о директоре лицея – Егоре Антоновиче Энгельгардте.

Мне пришлось обогнуть турбазу и выбираться на дорогу лесом.

Идти через монастырский двор я тоже побоялся. Сама атмосфера монастыря невыносима для похмельного человека, так что и под гору я спустился лесной дорогой. Вернее, обрывистой тропкой.

Полегче мне стало лишь у крыльца ресторана «Витязь». На фоне местных алкашей я выглядел педантом.

Дверь была распахнута и подперта силикатным кирпичом.

У буфетной стойки толпилось человек восемь. На прилавок беззвучно опускались мятые рубли. Мелочь звонко падала в блюдечко с отбитым краем.

Две-три компании расположились в зале у стены. Там возбужденно жестикулировали, кашляли и смеялись. Это были рабочие турбазы, санитары психбольницы и конюхи леспромхоза.

По отдельности выпивала местная интеллигенция – киномеханик, реставратор, затейник. Лицом к стене расположился незнакомый парень в зеленой бобочке и отечественных джинсах. Рыжеватые кудри его лежали на плечах.

Подошла моя очередь у стойки. Я ощущал знакомую похмельную дрожь. Под намокшей курткой билась измученная сирая душа…

Шесть рублей нужно было использовать оптимально. Растянуть их на длительный срок.

Я взял бутылку портвейна и две шоколадные конфеты. Все это можно было повторить трижды. Еще и на сигареты оставалось копеек двадцать.

Я сел к окну. Теперь уже можно было не спешить…

Я приступил к делу. В положительном смысле отметил – руки не трясутся. Уже хорошо…

Портвейн распространялся доброй вестью, окрашивая мир тонами нежности и снисхождения».

Продолжением этих строк из повести «Заповедник» вполне могли стать следующие события, имевшие возможность произойти в «Витязе» с той или иной степенью вероятности.

Итак, неожиданно из противоположной стороны зала, оттуда, где находилась импровизированная эстрада, раздались аккорды «Я помню вальса звук прелестный», что передало всему происходившему ощущение какой-то особенной инфернальности – крики санитаров психбольницы и смех конюхов леспромхоза, спор на повышенных тонах киномеханика и реставратора и тут же звучащие в такт пассажам на фортепьяно слова Николая Афанасьевича Листова «теперь зима, и те же ели, покрыты сумраком, стоят…»

Видимо, кто-то из посетителей ресторана решил развеяться, нарушив раз и навсегда заведенный порядок вещей, когда во время употребления алкогольных напитков следовало слушать и исполнять только репертуар Миши Гулько и Вилли Токарева.

– Не помешаю?

Сергей поднял глаза – перед ним стоял тот самый незнакомый парень в зеленой бобочке и отечественных джинсах.

– Ничуть. Прошу.

– Благодарю. Валерий Марков, Пушкиногорский фотолетописец.

– Сергей Довлатов, драматический баритон.

– Какими судьбами в наших краях?

– В поисках лучшей доли.

– Иначе говоря, за длинным рублем?

– Совершенно верно.

– Что исполняете?

– Все зависит от слушателей, стараюсь, разумеется, разнообразить репертуар. – С этими словами Довлатов встал и направился в сторону импровизированной эстрады. Было видно, как его огромная фигура маневрирует между столов, как дредноут в норвежских шхерах, покачивается, выбирает оптимальное пространство для разворотов.

Подойдя к пианисту, Сергей наклонился к нему (музыка сразу стихла) и что-то сказал ему на ухо. Затем распрямился и, возложив руку на верхнюю крышку инструмента, сосредоточенно замер.

Поднял глаза к потолку.

Полуприкрыл их.

Покачал головой.

Зазвучало вступление.

Набрав в легкие как можно больше воздуха, Сергей запел:

Боже, царя храни!

Сильный, державный,

Царствуй на славу, на славу нам!

В «Витязе» воцарилась гробовая тишина.

Даже рабочие турбазы, удивить которых чем-либо, думается, было невозможно в принципе, замерли с занесенными граненными стаканами, в которых плескался «Агдам», более известный в народе как «креплёныч».

Воображение сразу же нарисовало портрет государя Николая Павловича, о котором поэт, как известно, высказался весьма радикально:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.

Несколько туристов, зашедших в ресторан по случаю и оказавшихся, что и понятно, в очереди у стойки, с негодованием повели бровями.

Меж тем исполнение гимна на музыку Алексея Федоровича Львова и слова Василия Андреевича Жуковского закончилось. Довлатов сдержанно поклонился и направился к своему столику у окна. Он шел в полной тишине, и лишь когда сел, ресторан взорвался аплодисментами. Особенно приветствовали исполнителя киномеханик и реставратор, мгновенно забывшие о своем давешнем споре, имевшем все основания перерасти в драку.

– Вот что настоящее искусство с людьми делает, – глубокомысленно резюмировал Марков, после чего направился к стойке, где без очереди взял еще одну бутылку портвейна (здесь его хорошо знали и давали ему в долг), чтобы угостить счастливого обладателя драматического баритона.

На следующий день в ресторан прибыли все те же рабочие турбазы, безмолвно вынесли фортепьяно на улицу, погрузили его в автобус с надписью «Турист» и увезли в неизвестном направлении.

В этом было что-то метафизическое – музыкальный инструмент, отправляющийся в неведомое странствие: или он займет почетное место в каком-нибудь сельском ДК, или его выкинут на помойку, предварительно оторвав тяжеленную чугунную раму от резонансной деки.

Стало быть, Аркадий Северный и «Подмосковные вечера», «Таганка» и «Отцвели хризантемы», «Боже, царя храни» и «Картинки с выставки» Мусоргского оказывались в абсолютно равном положении, которое можно было определить только одним словосочетанием – ощущение катастрофы.

Из повести Сергея Довлатова «Заповедник»:

«Я решил спокойно все обдумать. Попытаться рассеять ощущение катастрофы, тупика. Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре. Следовало разбить это поле на участки и браться за дело. Разорвать цепь драматических обстоятельств. Проанализировать ощущение краха. Изучить каждый фактор в отдельности. Человек двадцать лет пишет рассказы. Убежден, что с некоторыми основаниями взялся за перо. Люди, которым он доверяет, готовы это засвидетельствовать. Тебя не публикуют, не издают. Не принимают в свою компанию. В свою бандитскую шайку. Но разве об этом ты мечтал, бормоча первые строчки? Ты добиваешься справедливости? Успокойся, этот фрукт здесь не растет. Несколько сияющих истин должны были изменить мир к лучшему, а что произошло в действительности?.. У тебя есть десяток читателей. Дай бог, чтобы их стало еще меньше… Тебе не платят – вот что скверно. Деньги – это свобода, пространство, капризы… Имея деньги, так легко переносить нищету… Учись зарабатывать их, не лицемеря. Иди работать грузчиком, пиши ночами. Мандельштам говорил, люди сохранят все, что им нужно. Вот и пиши… У тебя есть к этому способности – могло и не быть. Пиши, создай шедевр. Вызови душевное потрясение у читателя.

У одного-единственного живого человека… Задача на всю жизнь. А если не получится? Что ж, ты сам говорил, в моральном отношении неудавшаяся попытка еще