благороднее. Хотя бы потому, что не вознаграждается… Пиши, раз уж взялся, тащи этот груз. Чем он весомее, тем легче… Тебя угнетают долги? У кого их не было?! Не огорчайся. Ведь это единственное, что по-настоящему связывает тебя с людьми… Оглядываясь, ты видишь руины? Этого можно было ожидать. Кто живет в мире слов, тот не ладит с вещами».

Переночевал в гостинице «Дружба» и на следующее утро отправился в Березино (в повести «Заповедник» Сосново).

Здесь, по слухам, за небольшие деньги могли поселиться те, кого не смущала экзотика деревенской жизни – сортир на улице, отсутствие водопровода, колодец, перебои с электричеством.

Довлатова все эти «интимности» сельского быта не смущали.

Впрочем, нет. Разумеется, смущали, но для городского (по сути, столичного) литератора это было частью того самого широкого жеста, очередной попыткой освоения простора, местности, своего рода «походом в народ», которым так увлекались в конце XIX столетия разночинцы из Санкт-Петербурга.

Тропинка ушла в сторону от трассы и начала петлять в редколесье между ледникового происхождения валунов. Она то проваливалась в овраг, то пряталась в густых зарослях папоротника, в которых, согласно народному поверью могли таиться змеи.

Беспорядочные мысли сменяли одна другую.

То вдруг одолевали вопросы эсхатологического свойства – зачем оказался именно здесь, в этом унылом, Богом забытом, затерянном в псковской глубинке селении, ради чего все эти страдания, тщетные усилия, более напоминающие потуги, вся эта беспомощная кутерьма, это беспробудное пьянство.

То, напротив, успокаивался полностью, даже хотелось в припадке умиления лечь на траву, нисколько не боясь нападения гипотетических змей-полозов, обнять архетипическую русскую березу, которая, как известно, произрастает и в Канаде, или ледникового происхождения замшелый валун, потому в них были сокрыты многовековая мудрость и доброта. И самому при этом нестерпимо хотелось стать мудрым и добрым, этаким Платоном Каратаевым, мудрецом, находящимся в центре вселенной и одновременно являющимся этой самой бесконечной вселенной. Или же, если говорить о писательской составляющей, уподобиться Александру Ивановичу Куприну, вернувшемуся в СССР и рыдавшему от избытка чувств, стоя на коленях на родной земле близ Голицыно.

Останавливался, отмахивался от комаров, мошки и невыносимых мыслей, затем продолжал движение в надежде уйти, убежать, уклониться от всех этих объективных препон, чинимых Сережей Довлатовым Сергею Довлатову и наоборот.

Когда же наконец вышел из леса, то почти сразу уперся в покосившиеся избы Березино, в одной из которых предстояло жить до сентября месяца.

Вселенная оказалась абсолютно материальной и потому конечной.

Из повести «Заповедник»:

«Дом… производил страшное впечатление. На фоне облаков чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла – заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля.

В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел цветной портрет Мао из «Огонька». Рядом широко улыбался Гагарин. В раковине с черными кругами отбитой эмали плавали макароны. Ходики стояли. Утюг, заменявший гирю, касался пола…

Соседняя комната выглядела еще безобразнее. Середина потолка угрожающе нависала. Две металлические кровати были завалены тряпьем и смердящими овчинами. Повсюду белели окурки и яичная скорлупа.

Откровенно говоря, я немного растерялся».

Хорошее место для того, чтобы встретить тут свое 35-летие, а также готовиться к экскурсиям и, разумеется, писать.

Нет, не Комарово и не Переделкино, конечно, но тут, как говорится, без вариантов. Опять же близость Михайловского не могла не вдохновлять.

На подготовку к экскурсии ушло три дня.

Сходил на могилу поэта, возложил цветы, чуть не потерялся в толпе жизнерадостных туристов, которые фотографировались на фоне надгробия, в киоске у турбазы зачем-то купил брошюру «Вино в мировой поэзии».

Открыл наудалую и сразу попал на Омара Хайяма:

Все недуги сердечные лечит вино.

Муки разума вечные лечит вино.

Эликсира забвения и утешения

Не страшитесь, увечные, – лечит вино!

По воспоминаниям фотографа Маркова, экскурсии, которые водил в заповеднике Довлатов, пользовались популярностью. Будучи натурой артистической, а также являясь противником унылого протокола и музейной рутины, каждую свою встречу с туристами Сергей превращал в небольшое театрализованного представление, производившее (особенно на экскурсанток) сильное впечатление.

Из повести «Заповедник»:

«Я стал водить экскурсии регулярно. Иногда по две за смену. Очевидно, мною были довольны. Если приезжали деятели культуры, учителя, интеллигенция – с ними работал я. Мои экскурсии чем-то выделялись. Например, «свободной манерой изложения», как указывала хранительница Тригорского. Тут сказывалась, конечно, изрядная доля моего актерства. Хотя дней через пять я заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать взволнованную импровизацию. Я искусственно заикался, как бы подыскивая формулировки, оговаривался, жестикулировал, украшая свои тщательно разработанные экспромты афоризмами Гуковского и Щеголева. Чем лучше я узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нем. Да еще на таком постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое вознаграждение. (Полная экскурсия стоила около восьми рублей)… Моя работа начиналась с девяти утра. Мы сидели в бюро, ожидая клиентов. Разговоры велись о Пушкине и о туристах. Чаще о туристах. Об их вопиющем невежестве».

Валерий Марков[3]:

«Он и дорожные экскурсии давал до Пскова. Садился на вертушку. Разворачивался, смотрел на группу, как бы оценивал ее и понимал, что с ними много разговаривать не нужно, эти не будут слушать, потом отворачивался и засыпал».

Незадолго до отъезда в Пушгоры Сергей сидел в Михайловском сквере, смотрел на Пушкина и думал о Ломоносове, вернее, о том, что Бродский был в ссылке в тех местах, где Ломоносов в свое время шел с рыбным обозом на Москву, брать ее, потому что по-другому как-то не получалось.

Видимо, по этой причине в автобусе и приснился Михайло Васильевич. Аберрация подсознательного, когда самое простое и очевидное оборачивается сложным и весьма запутанным, а выстраивание логической цепочки требует предельного сосредоточения и напряжения памяти.

Однако после фляжки «Плиски» последнее превращалось в задачу практически невыполнимую.

Итак, Сергею снится, как он в парике-рококо, со свитком в правой руке и с глобусом в левой спускается в метро и почему-то оказывается в художественной мастерской на Воронежской улице недалеко от Обводного, где с него начинают лепить бюст Михайлы Васильевича для станции «Ломоносовская», что расположена рядом с мостом Володарского. По мере продвижения работы натурщик все более и более ощущает на себе (и в себе тоже) черты великого русского энциклопедиста – этот волевой подбородок, высокий чистый лоб, плавные, словно вычерченные циркулем надбровные дуги, острые стремительные губы, из которых вот-вот вырвутся перворазрядные глаголы: