Я медленно сделал несколько шагов вперед, но тут же услышал под ногами треск: это были осколки от разбитых безделушек. Жена позвала меня: «Альдо, Альдо, ну что там? С тобой все в порядке?» Я осмотрел дверь. Она не открывалась до конца, потому что под ней застрял один из обломков, которыми был усеян пол. Я вытащил его, распахнул дверь. Ванда вошла так осторожно, словно боялась споткнуться и упасть. Она резко побледнела, загар стал похож на слой зеленоватого ила. Мне показалось, она сейчас упадет в обморок, и я схватил ее за руку, но она высвободилась и, не сказав ни слова, быстро пошла осматривать гостиную, комнаты, где когда-то жили наши дети, кухню, ванную и спальню.

Я не сразу последовал за ней. Как правило, оказавшись в сложной ситуации, я действую не спеша, стараюсь избежать ошибочных решений. А Ванда после минутного смятения бросается навстречу опасности и бьется как львица. Так она поступала всегда, с тех пор как я ее знаю, так поступила и сейчас. Слыша ее шаги в коридоре и в комнатах, я снова и сильнее, чем в прошлый раз, почувствовал, что стал хрупким и могу дать трещину. Я осмотрелся, заглянул в свой кабинет, стараясь не наступить на гравюры, которые неделю назад мы развесили на стенах и которые теперь лежали на полу среди осколков стекла, разломанных рамок, вырванных из стеллажей полок, разодранных книг, разбитых виниловых пластинок. Когда я нагнулся подобрать гравюру с видом Капри, вернулась Ванда. Она была вне себя.

— Что ты тут делаешь, не стой как пень, пойди посмотри на этот ужас!

Не дожидаясь, когда я пойду и посмотрю, она описала мне страшную картину разгрома: пустые шкафы, вешалки и одежда разбросаны по полу, наша кровать перевернута, кто-то, видно в припадке безумия, разбил все зеркала в квартире, жалюзи подняты, окна и балконные двери распахнуты, кто знает, сколько всяких тварей могло забраться в дом — ящерицы, тарантулы, может, даже мыши. И она расплакалась.

Я увел ее обратно в прихожую. Там я поднял и задвинул в угол письменный стол Анны, поставил на пол стол, который лежал перевернутый на диване, поставил на ножки опрокинутый диван и усадил на него Ванду. Оставайся здесь, сказал я с невольным раздражением, и пошел по комнатам, с каждой минутой изумляясь все больше и больше. В квартире царило полное разорение; на то, чтобы вновь сделать ее пригодной для жилья, уйдет уйма времени, денег и трудов. Сломанный cd-плеер валялся на полу вперемежку с поблескивающими дисками, документами, выброшенными из папок, раковинами — кто-то растоптал их, превратив в мельчайшие осколки, — которые Анна коллекционировала в детстве, а мы хранили в картонных коробках. В гостиной, в кабинете, в комнатах детей наша любимая старая мебель была попорчена и изуродована. В ванной как в свинарнике: осколки зеркала, лекарства, вата, туалетная бумага, залитые жидким мылом и выдавленной из тюбика зубной пастой. Я физически ощутил тяжесть горя — не своего, а Ванды. Ведь это Ванда холила и лелеяла нашу квартиру, как живое существо, поддерживала в ней чистоту и порядок, годами заставляла меня и детей соблюдать строгие, но полезные правила, помогающие каждый раз находить нужную вещь на отведенном ей месте. Я вернулся в прихожую, где в полумраке сидела моя жена.

— Кто это сделал?

— Воры.

— Зачем они к нам залезли? У нас же нет ничего ценного.

— Вот именно.

— В смысле?

— Не нашли ничего ценного и в отместку разгромили дом.

— Как они вошли? Дверь была заперта.

— Через балкон, через окна.

— У меня на кухне в ящике стола лежали пятьдесят евро, они их взяли?

— Не знаю.

— А мамин жемчуг?

— Не знаю.

— А где Лабес?

В самом деле, где кот? Ванда вскочила с дивана и стала звать его почти что со злостью. Я сделал то же самое, только более вяло. Мы обошли все комнаты, выходили на балкон, высовывались в окна, выкрикивая его имя. «Может, он выпал из окна?» — прошептала Ванда. Мы жили на четвертом этаже, двор был вымощен неотесанным камнем. Нет, успокоил я жену, он где-то прячется, потому что испугался. Испугался чужих людей, которые забрались в квартиру. Испытал страх и отвращение, как мы сейчас, от мысли, что какие-то незнакомцы прикасались к нашим вещам. «А они не убили его?» — вдруг спросила Ванда. И, еще не успев ответить, я прочел в ее глазах уверенность: да, убили. Она перестала звать его и в панике забегала по комнатам, перекладывая вещи, забираясь в тесные щели между перевернутыми столами, креслами и диванами, открывая ящики комодов, которые остались стоять на своих местах. Я попытался опередить ее. Воры могли обойтись с Лабесом так же, как они в своей необъяснимой ярости обошлись с нашим имуществом. Пусть уж лучше я первым увижу и успею спрятать от Ванды его тельце, если оно лежит где-то в квартире. Я заглянул в кладовку, где у нас висит зимняя одежда, и на секунду ощутил уверенность, что сейчас обнаружу Лабеса, разрубленного на части или висящего среди пальто и шуб, как в фильме ужасов. Но обнаружил все тот же разгром: вырванную из стены штангу, сброшенную на пол одежду. И никаких следов Лабеса.

Вошла Ванда: она вроде бы успокоилась. Вновь появилась надежда, что кот еще жив, а кроме того, она с удивлением обнаружила, что единственная драгоценность, которой она позволила себе обладать, нитка жемчуга, принадлежавшая когда-то ее матери, так и лежит в шкатулке, а пятьдесят евро, хранившиеся в ящике на кухне, обнаружились под мойкой, покрытые слоем стирального порошка. Что за дураки эти воры, сказала она. Все перерыли, все перевернули вверх дном в поисках каких-то немыслимых сокровищ, а ту малость, которую можно было прихватить с собой, — нитку жемчуга и полсотни евро — найти не сумели. Ну и ладно, хватит дергаться, сказал я ей. И все же еще раз вышел на балкон в кабинете, потом на балкон в гостиной, чтобы понять, как ворам удалось взобраться на четвертый этаж, не привлекая к себе внимания, — а еще для того, чтобы незаметно для Ванды поискать следы Лабеса во дворе. Что это за темное пятно на навесе над террасой второго этажа? Может, кровь, не смытая теплым дождем?

Я сказал себе, что воры — сколько их было, двое, трое? — взобрались по водосточному желобу на карниз, а оттуда спустились на наш балкон. Вручную подняли жалюзи, сорвали с петель старую балконную дверь, ухитрившись не разбить при этом стекло, и вошли. Надо было поставить решетки, вздохнул я, обведя взглядом другие окна и балконы, выходившие во двор. Но к чему охрана, если нечего охранять? Я собрался уйти с балкона. В этот момент еще больше, чем разгром в квартире, меня угнетала царившая вокруг тишина. Дом был пуст. Нам с женой некому было излить душу, пожаловаться на ущерб, причиненный нашему имуществу, и нанесенное нам оскорбление, не от кого было услышать слова сочувствия и получить толковый совет. Большинство соседей еще не вернулись из отпуска, не слышно было ни голосов, ни шагов, ни хлопанья дверей, словно все растворялось в сером, насыщенном влагой воздухе. Ванда как будто прочла мои мысли: занеси багаж, а я пойду посмотрю, дома ли Надар. И вышла, не дожидаясь ответа: было видно, что она больше не может оставаться в квартире вдвоем со мной. Я услышал, как она спускается по лестнице на второй этаж, звонит в дверь нашему соседу и старому другу Надару, единственному жильцу дома, который никогда не ездит отдыхать.