не знаете пана Роберта? Э-э-э, просто, наверное, не хотите признаться. Должно быть, пан Роберт не велел. А я даже думал, что он вас прислал рассказать, как у него дела — может, заболел. Сам не смог приехать. Потому и ждал, пока вы выспитесь и сами ко мне придете. А вы в лес отправились. Я сначала решил: может, хотите пройтись, отдохнуть с дороги, подышать немного лесным воздухом, и скоро вернетесь. Выглянул в окно, вышел раз, другой, постоял, а вы все не возвращаетесь. Начало смеркаться, вода, домики, лес — все погрузилось в сумерки, скоро совсем стемнеет, как же вы обратно? Я забеспокоился. Вы здесь впервые, леса не знаете, не ровен час, заблудитесь. Надо будет идти с собаками, искать. На всякий случай зажег свет: может, хоть он вас выведет. Видели? Ну вот. Здесь легко заблудиться, тем более сейчас, осенью. В это время ничто здесь не является собой.

Я и сам однажды чуть не заблудился. Да, в тот раз, когда меня по дороге туман задержал. Место глухое, безлюдное, и я точно так же пошел в лес посмотреть, где эти могилы. Для этого, собственно, я тогда и приехал. Я точно не знал где, знал только, что в лесу. Пан Роберт, рассказывая мне о могилах, махнул рукой в сторону леса — там, мол. А лес большой, пойди отыщи. Кабы еще в одном месте, а они ведь разбросаны — тут, там. Я почти целый день ходил, даже не помню, сколько их тогда насчитал. И не заметил, как начало темнеть. Обычно же, сами знаете, темнота не наступает сразу, мгновенно. Человеку долго кажется, что еще вроде видно. А раз видно... Лес я знал, так что каким-то образом вышел.

И представляете, когда уже оказался у водохранилища, не мог понять, где я. На этом берегу или на том. Я помнил, что Рутка оттуда сюда текла, а теперь мне показалось, что наоборот. Очертания домиков проступали в темноте, но который из них пана Роберта, я не знал. И стоял так, стоял, никак не мог сориентироваться. В какой-то момент даже потерял уверенность, я ли, собственно, стою там, где стою.

И вдруг увидел вдали какой-то огонек. Поначалу тусклый, едва мерцающий. Я подумал, что, видимо, кто-то там идет и светит себе фонариком. Только как его позвать, услышит ли он меня на таком расстоянии, раз я и сам не знаю, где нахожусь. Тем временем огонек стал более ярким, четким и приблизился. Как будто я стоял по эту сторону Рутки, а он светил мне с той. И тогда знаете, что я подумал? — что, наверное, это фасоль лущат. И представьте себе, в самом деле лущили.

Лущение фасоли всегда начиналось со света. Мать мыла посуду после обеда, подметала и до сумерек усаживалась с четками между кроватью и буфетом. Бабушка обычно дремала. Дедушка выходил во двор, убедиться: всё ли на своих местах? Все словно бы ждали этих сумерек, когда начнут лущить фасоль. Отец сидел на лавке у окна, курил папиросы, одну за другой, и глядел в окно, точно кого-то высматривал. Сумерки постепенно окутывали все вокруг, а он все глядел и глядел. Могло показаться, будто он смотрит на эти сумерки. Разве поймешь, на что человек смотрит?

Думаешь, он глядит на одно или другое, а он, может, в себя вглядывается. О, там есть, во что вглядеться. Но возможно, отец смотрел на густеющие сумерки. Что в сумерках может быть такого интересного, говорите? А я вам отвечу: иной раз, глядя на то, как начинает смеркаться, я думаю, те ли это сумерки, на которые отец смотрел. Разве этого мало? И время от времени он будто вторил этому своему смотрению:

— О, день стал коротенький. Коротенький. Человек в нем уже не умещается. Еще не закончился, а тут ночь. И к чему этой ночи столько? К чему? — И, гася очередную папиросу, бросал матери: — Свети.

Мать откладывала четки. Снимала со стены висевшую на гвозде лампу. Проверяла, достаточно ли керосина. Иногда спрашивала отца:

— Может, долить?

Отец обычно отвечал:

— Долей.

И непременно напоминал, чтобы подрезала фитиль наверняка подгорел, и стекло чтобы почистила, а то со вчерашнего дня слой копоти остался.

Но это было лишнее. Мать и так бы все сделала. Подготовка лампы была для нее словно венцом дня. Может, даже чем-то вроде благодарности за еще один прожитый день. Поэтому она вкладывала в подготовку все свое старание, словно от этого старания зависело, проживет ли она также и следующий день. А когда мать подносила спичку к фитилю, рука у нее дрожала, на лице застывала маска сосредоточенности. Она уже и стекло поставит, а все смотрит, хорошо ли горит. И лишь тогда слегка подкручивала фитиль, а в ее освещенных лампой глазах за стеклами очков в проволочной оправе появлялось будто бы недоверие — что от ее руки вершится чудо.

Вы не поверите, но я не мог дождаться той минуты, когда мать зажжет лампу. Едва сумерки начинали сгущаться за окнами, просил:

— Зажги, мама, зажги.

Не могу себе этого объяснить, но мне очень хотелось, чтобы во всей деревне первым загорелся свет в нашем окне. Отец ее останавливал: рано еще, и так все видно. Ему вторили дед с бабкой: керосина, мол, жалко. Дядя Ян вставал и шел пить воду, что могло означать, будто ему свет вообще без надобности. А в глазах матери за стеклами очков в проволочной оправе в ответ на мои настойчивые просьбы зажечь свет появлялась улыбка, то ли снисходительная, то ли понимающая.

Когда мать тянулась за лампой, висевшей на стене, я выскакивал из дома, бежал на берег Рутки и там ждал, пока материна рука свершит в нашем окне это светоносное чудо. Первый свет во всей деревне в нашем окне — казалось, будто он первый в мире. Первый свет, доложу я вам, он совсем другой, чем когда уже светится тут и там, во всех окнах и во всех домах. Сияние его другое и не важно, керосиновый он или электрический. Тусклый, как всегда бывает от керосиновой лампы, а кажется, будто он не просто светит. Он живет. Потому что, я считаю, есть свет живой и свет мертвый. Такой, что только светит, и такой, который помнит. Который отталкивает и зовет. Который смотрит и не узнает. Которому все едино — кому светить, и который знает, кому светит. Иной светит вроде бы ярче всех, а слеп.