Бывает такой, что едва тлеет, а прозревает жизнь до самого горизонта. Пробьется сквозь любой мрак. Самая непроглядная темень перед ним не устоит. Для него нет границ, времени, пространства. Он в силах воскресить даже самую давнюю память, пускай даже мы ее растранжирили или нас ее лишили, как лишают наследства. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но я считаю: наша память — что-то вроде света, летящего к нам от давно погасшей звезды. Или пусть даже от керосиновой лампы. С той лишь разницей, что он не всегда успевает добраться до нас при нашей жизни. Все зависит от того, с какого расстояния он летит и на каком расстоянии мы от него находимся. Потому что это разные расстояния. А вообще, может, все является памятью. Весь этот наш мир, с самого его начала. И мы с вами, и эти собаки. Чьей памятью? Этого я не знаю.

Как бы там ни было, увидев этот свет, я понял, где нахожусь. Тем более что когда дома лущили фасоль, мать выкручивала фитиль на максимум. Никогда при этом не забывая спросить отца, сделать ли пламя посильнее. Хотя знала, что он скажет:

— Сделай посильнее. Нам бы и этого хватило, но твоим глазам нужен более яркий свет.

Потом мать расстилала на полу полотно, ставила посередине табурет, на табурет — лампу, а отец приносил охапку фасоли.

Так что когда я увидел, что свет стал ярче и замер, то понял: это мать поставила лампу на табурет, а отец пошел за охапкой фасоли.

Я лишь на мгновение остановился перед дверью, потому что не знал, что сказать, когда войду. Спустя столько лет, когда никто уже тебя не ждет, что сказать — зачем я пришел? Так я сомневался: войти, не войти и что сказать, переступив порог? А переступить порог, сами знаете, труднее всего внутри себя. В конце концов я подумал, что лучше всего, если я войду и просто спрошу, не продают ли они фасоль.

Они сидели в круге света этой керосиновой лампы — отец, мать, дед, бабушка, обе сестры, Ягода, Леонка, и дядя Ян был еще жив. Он один встал, когда я вошел, и налил себе воды. Перед смертью дядя Ян пил много воды. А так все только замерли со стручками фасоли в руках. Я стоял за пределами светового круга, у самой двери, а они сидели словно бы в пятне света, так что я их хорошо видел. Однако ни на одном лице не появилась улыбка, удивление или хотя бы какая-то гримаса. Они смотрели на меня, но глаза у них уже умерли, просто некому было прикрыть им веки. Только стручки в их руках свидетельствовали о том, что они лущат фасоль. Не узнали они меня.

А вам много фасоли надо? Столько-то, может, у меня и найдется. Только нелущеной.

Но если вы мне поможете, мы на пару управимся. Никогда фасоль не лущили? Это не так уж и трудно. Я вам покажу. Несколько стручков — и научитесь. Пойду, принесу.

2

А вы — так, сами, по собственной воле, или кто-то вас прислал? Ну не знаю, кто бы это мог быть. Я думал, пан Роберт. Но вы говорите, что не знакомы с паном Робертом. Меня только удивляет, откуда в таком случае вы знали, где ключ от его домика.

Не так. Вот посмотрите сюда, на мои руки. В левой руке держите стручок, не плашмя, вот так, да, а правой, большим и указательным пальцем, вскрываете. Потом засовываете большой палец и проводите им до конца стручка. Видите — все зерна выскочили. Теперь сами попробуйте. Сейчас, я вам найду стручок получше. Пожалуйста, вот этот ровнехонький и абсолютно сухой. Вот так, большим пальцем. Видите? Нехитрое дело. Со следующим стручком лучше получится. А с каждым следующим еще лучше. Вы только большой палец прямо держите, ногтем вперед. Большой палец — главный при лущении. Как молоток при забивании гвоздей или клещи, если вы хотите гвоздь вытащить. Дед не раз повторял, когда мы фасоль лущили, что большой палец должен быть, как Божий перст. Еще большой палец, только левой руки, важен при игре на саксофоне, он обслуживает октавный клапан.

А как же, мы, дети, тоже лущили. Сызмальства. Еще кастрюлю не знали, как ухватить, а нас уже приучали фасоль лущить. Ягоду обычно сажали рядом с бабушкой, Леонку — с матерью, а меня, самого маленького, посередине, между матерью и бабушкой. Если мы не справлялись с каким-нибудь очень сухим стручком, мать или бабушка брали наши руки в свои, раскрывали ими стручок и нашими большими пальцами вылущивали из него зерна. Получалось, будто это мы сами.

Признаюсь вам, что ребенком я терпеть не мог лущить фасоль. Сестры, старше меня, тоже. Мы увиливали под любым предлогом. Сестры обычно жаловались, что живот болит или голова. А я разное придумывал. Как-то большой палец себе стеклом разрезал. А когда в школу пошли — по очереди, сначала Ягода, за ней Леонка, а потом уж я, — так обычно уроками отговаривались: мол, столько задали, столько задали — если станем лущить, не успеем выучить. Мать при слове «учеба» сразу добрела. Ну, идите тогда, учитесь, как-нибудь сами управимся. Бабушка, когда речь заходила об уроках, сразу ссылалась на Бога: мол, если Бог не даст, то и учеба не поможет. Дядя Ян обычно вставал и пил воду, так что трудно было сказать, за уроки он или за лущение фасоли. Зато отец тут же возводил лущение фасоли в ранг учебы:

— А это и есть учеба. Самая главная. Не то что арифметика или польский. Учеба на всю жизнь. Арифметика или польский все равно из головы выветрятся. И не арифметика, не польский им понадобятся, когда нас не станет. Не до арифметики, не до польского будет.

Дедушка обычно ссылался на войну, он вообще во всем любил ссылаться на войну. Как-то рассказал, что давно, очень давно, еще дедушка его рассказывал: война, они сидят, фасоль лущат. Вдруг в дверь ломятся: «Открывайте!» Солдаты. Глаза налиты кровью. Лица осатанелые. Как пить дать всех бы насмерть порубали. Но увидели, что люди фасоль лущат, — винтовки в угол, сабли отцепили, велели подать им табуреты, сели и тоже принялись лущить.

А что до пана Роберта, не могу сказать, что я его хорошо знал. Как-то не получалось у нас с ним особой доверительности. Несмотря на столько лет знакомства, так и не