Я почувствовала, как у меня защипало в носу, и слегка отвернулась, чтобы он не заметил. Бедняга! Детский садик — единственное счастливое время в его жизни, он хотел бы туда вернуться и делать счастливыми других. И у него получилось бы!

— Ну вот, вы смеетесь!

— Ничего подобного!

— Еще я люблю готовить, мне нравится торты делать и салаты придумывать и оформлять — красивые и вкусные, все говорят.

— Иди в кулинарный техникум!

— Вы смеетесь?!

— Увы, нет. Я практически плачу.

— Смеетесь…

* * *

— Я не вижу, не чувствую психиатрии как процесса, — сказала я матери. — Скорее, это вынужденное: он, его мозг готовится к бегству. Ему бесконечно тяжело учиться в гимназии. Он с ужасом и отвращением думает об уготованной ему отцом дальнейшей жизни. Все что угодно лучше этого — так ему сейчас кажется. Он не может обматерить вас, хлопнуть дверью, сбежать в одних штанах, у него нет для этого ресурсов, да и бежать ему, в общем-то, некуда и незачем. Он другой, но для него тоже есть место в этом мире. Вы можете объяснить это вашему мужу?

— Я пыталась, но он меня не слышит. У него один сын, наследник, он не хочет ничего знать, для него жизнь — это преодоление трудностей…

— Привести мужа?

— Нет, он не пойдет, он говорит, что вся эта психология — для слюнтяев и бездельников.

— Вы же мать! Вы видите, что происходит с Сережей. Попробуйте настоять: пусть муж ни к кому не идет и просто его отпустит. Пусть парень идет в кулинарный техникум или педагогическое училище. Это как раз соответствует его способностям и желаниям. Там он будет счастлив. А если поверх перинатальной энцефалопатии в нем вдруг проснутся-таки честолюбивые отцовские гены (это, кстати, возможно, так как процесс восстановления в пятнадцать лет не закончен) и стремления, так ведь никогда не поздно. А сейчас вы его просто столкнете в яму…

— Я попробую, но практически не надеюсь…

* * *

Прошло довольно много лет. Немолодая женщина поздоровалась со мной на осенней аллее недалеко от поликлиники. Я вежливо-равнодушно ответила, собираясь идти дальше. А женщина вдруг заплакала. Я, конечно, оторопела и остановилась.

— Вы не помните, — констатировала она. — У вас так много посетителей.

— Попробуйте напомнить.

Она постаралась. Я вспомнила.

— Что Сережа теперь?

— У него диагноз и таблетки. Два раза в год — госпитализация. Он поправился на тридцать пять кило. Сидит и смотрит телевизор. И еще раскладывает открытки. Мы ему их покупаем.

— А отец?

— Отец говорит: что ж, болезнь — это со всяким может случиться. Да он всегда на работе, они и не видятся почти. А я каждый день помню, что мы могли, он мог… Вы знаете, это ужасно, но я почти ненавижу собственного мужа. Но больше, конечно, себя…

— Послушайте, я вполне могла ошибаться, — сказала я (должна же я была ее хоть чем-то утешить). — Я ведь даже не врач. Это уже тогда могла быть совершенно реальная психиатрия.

— Я тогда, после моего к вам визита, когда вы сказали, что он называет симптомы через запятую, перерыла у него всё и нашла учебник по психиатрии. Он его в библиотеке взял…

— Это ни о чем не говорит, — твердо возразила я. — Он мог просто пытаться понять, что с ним происходит.

— Да, да, конечно… Спасибо…

— За что спасибо?!! — почти закричала я. — Я же ничего не смогла!

— Благодаря вам я знаю, что мой мальчик не сумасшедший. И всегда говорю ему об этом. Он грустно улыбается. Может быть, когда-нибудь мне удастся позвать его обратно…

Если бы я была верующим человеком, я бы сказала: я буду молиться об этом. Но у атеистов нет формулы для подобного случая. Поэтому я просто молча смотрела, как она уходит сквозь вечерний свет и падающие на аллею желтые листья.

Когда я была младшим подростком (11–15 лет), у нас процветали всяческие анкеты — неплохой инструмент группового самопознания. «Какой твой любимый цветок?», «Какую музыку ты больше всего любишь?» и все такое прочее. Говорить о себе большинство из нас еще не умело (да это и не поощрялось, нас всех тогда учили, что «я — последняя буква алфавита»). Мир взрослых тоже далеко не всегда давал нам хоть какую-то обратную связь — нас, в общем-то, «замечали», только когда уже пора было выбирать и получать специальность. Здесь мы — пожалуй, впервые — могли рассчитывать на какое-то общественное внимание и совет. А простенькие вопросы наших доморощенных анкет давали возможность составить «портреты» себя и своего ближайшего окружения. Согласитесь, неплохо в 12 лет знать, какой цветок, какую музыку и какие фильмы предпочитает девочка (или мальчик), которая тебе нравится.

У меня, конечно, тоже были такие анкеты. Удивительно, но они сохранились. И вот сегодня я предлагаю читателям подумать и поговорить всего об одном вопросе из этих анкет. Он был сформулирован с предельной наивностью моих двенадцати советских лет: «Я хочу поскорее вырасти, стать взрослым(ой), чтобы… (закончи фразу)».

Отвечали на мою анкету одноклассники, ребята из параллельного класса, несколько девочек на два года постарше, ребята из кружка во Дворце пионеров, который я тогда посещала, а также мой отряд и двое вожатых из летнего лагеря.

В основном ответы на вышеупомянутый вопрос разнообразием не отличались. «Я хочу поскорее стать взрослым, чтобы работать» — абсолютный фаворит, при этом, на первый взгляд, совершенно неинформативный. Что, собственно, вкладывали в этот ответ мои тогдашние сверстники? Зачем работать? Где работать? Кем работать? Может быть, это была просто отписка? Но, помня их, я так не думаю. Мне сейчас кажется, что они своим ответом всего лишь констатировали естественный с их тогдашней точки зрения ход вещей (я жила в пролетарском районе и училась в пролетарской школе), который на самом деле прочитывался так: «Я хочу стать нормальным взрослым человеком, полноценным членом общества, который по утрам ходит на работу и живет нормально, как все».

Второй по частоте ответ упоминал конкретную специальность (иногда приписывался и род деятельности): «Я хочу поскорее вырасти, чтобы стать врачом и лечить людей», «Я хочу стать взрослой, чтобы выучиться на учительницу и преподавать в начальных классах», «Я хочу стать взрослым, чтобы быть архитектором, проектировать красивые дома».

Мы были детьми коммуналок в центре Ленинграда. Только двое моих одноклассников жили в отдельных квартирах. Детьми мы этого практически не замечали, принимая как должное. Но подросток уже нуждается в приватности. Может быть, поэтому в моих анкетах есть несколько одинаковых ответов: «Я хочу стать взрослым и жить в отдельной квартире».

Есть и шесть абсолютно идентичных ответов: «Я хочу поскорее вырасти, чтобы приносить пользу людям».

Как бы там все ни сложилось дальше, мне приятно их читать.