поздравлять девочек на восьмое марта, дарить подарки — все как положено. Лида Сережку тогда нарядила, как короля. И вот идет праздник, я смотрю, как Сережка дарит цветы и целует в щеку свою девочку, как поздравляет ее, такой взрослый и серьезный… И тут меня как будто… — он покосился на меня, — сковородкой приложили. Это мой сын. Этот ребенок в брюках и белой рубашке — личность, отдельный от меня организм, который думает свои мысли и который существует независимо от меня, и сделал его я.

Последние слова были пропитаны таким самодовольством, что я не выдержала и прыснула, и через секунду мы смеялись оба.

— О господи, — сказала я, — вы, мужчины, такие дети, когда дело касается детей.

— Лида тогда сказала так же, — сказал Ростислав все еще с улыбкой, хоть уже и не такой яркой… и только поэтому я почти не обратила внимания на легкий укол ревности при этих его словах. — Мне кажется, я балую его, потому что в некотором роде ощущаю себя виноватым. Но, может, и не поэтому.

— Так Лида не перешла на новое место? — спросила я, чуть помолчав.

Я знала, что ей предложили работу где-то на новом месторождении за полярным кругом, но Ростислав был против, потому что вахта была месяц через месяц, а это значило, видеть он ее будет полгода в году.

— Нет, — сказал он даже как-то резковато. — Я не разрешил. И так Сережка не видит ее целую неделю.

— Может, зря? Если зарплата хорошая, почему нет? — Я пожала плечами, надеясь, что выглядит это естественно, и снова досадуя на себя за малодушие, с которым не могла справиться. — Я знаю много семей, которые так живут, и ничего.

Ростислав немного помолчал, как-то машинально отодвинул на край стола свои папки и файлы с документами, но все-таки ответил:

— Может, ты и права, Юстин, не знаю. Но я считаю, что если постоянно проверять отношения на прочность, в один прекрасный момент они все-таки дадут трещину.

Я почти не запомнила тогда его слов.

Глава 6

«Северный» отпуск долгий — целых шестьдесят шесть дней. Я не была дома целый год и соскучилась по маме и папе просто до слез, и потому как только Горский разрешил мне отдохнуть, сразу же написала заявление и купила билет.

Ростислав попрощался со мной душевным:

— Юстин, ты только будь на связи, ладно? Доставать, обещаю, буду только в случае крайней необходимости. Хотя, если тебе там будет некогда, картошку сжать будешь, например, или горящие избы тушить, я пойму.

— Как смешно, — профворчала я, диктуя ему свой оренбургский номер.

Макарову предстояло работать с Тамарой, которую он не особенно жаловал, но выбора у него не было. Влада была в декрете, Лена и вновь принятая на мое бывшее место Наташа были слишком неопытны и боялись макаровского крутого нрава.

Мысль о том, чтобы уехать так надолго, была одновременно притягательна: увижу родителей, побуду со старенькой бабушкой, да и Лукьянчикова, который вел себя по телефону странно смирно, мне тоже хотелось увидеть, — и одновременно как-то не очень приятна.

Но дело ведь было не в том, что я оставляю здесь не только отдел, которому придется справляться без меня, но и замдиректора, наши вечерние разговоры, препирательства по поводу и без… Нет, дело было не в этом. И все же почему-то мысль о том, что Ростислав теперь знает мой номер и может мне позвонить, казалась странно успокаивающей.

…Я вышла из поезда на перрон Бузулукского вокзала и почти сразу их увидела. Чеховские толстый и тонкий: мой шарообразный пузатый папа Боря и Костя Лукьянчиков, как обычно, с сигаретой, растрепанными волосами и взглядом, который нашел меня в толпе в мгновение ока.

— Папа! — позвала я, и папа меня тоже увидел. Костя пошел мне навстречу, чтобы взять чемодан, но я пролетела мимо него и рухнула папе в объятья, неожиданно залившись слезами. — Папочка, я так соскучилась, миленький мой!

Он обнял меня, по-доброму ворча, что мне, дескать, двадцать семь, а я все плачу, когда приезжаю домой, но я видела, что он тоже растроган.

— Красавица моя домой приехала, — сказал он Косте довольно, целуя меня в лоб.

— Да какая красавица, дядь Борь, какая, блин, красавица? — зло сказал тот, подтаскивая чемодан. — Юсь, ты себя в зеркало давно видела? Одни кости остались, как щепка стала, ты там вообще ешь на своих Северах?

— Костя. — Я от избытка чувств обняла его и коротко поцеловала в по-обычному чуть колючую от щетины щеку, но тут же отстранилась, отступила, переводя взгляд с одного на другого. — Погодите. А вы почему вместе-то? Метеорит где-то упал?

Мои родители не очень жаловали Костю. Мама, вздыхая, говорила, что я и он людей смешим нашими постоянными ссорами-разлуками, и хоть папа и ворчал на нее, что, дескать, мы взрослые и разберемся сами, но за три года Костя ни разу не был приглашен в наш дом. При встрече мои родители и он обменивались разве что вежливым «здрасте». А тут вдруг они вместе приехали меня встречать, и папа будто даже смотрит на Лукьянчикова чуть менее подозрительно и как-то… выжидающе?

— Кто былое помянет — тому глаз вон, — сказал папа философски, и я отстала, но надеялась пристать к Косте чуть позже.

Я забралась на переднее сиденье Костиной «Шевроле Нива» и пристегнулась. Лукьянчиков тут же закурил, хоть и выбросил сигарету пять минут назад, когда встретил меня на перроне, и я нахмурилась.

— Много куришь.

— Много, — огрызнулся он. Похоже, наш мир стремительно заканчивался. — Закрой окно, продует тебя, щепка.

— Если закрою, в дыму задохнусь.

Он вышвырнул сигарету и демонстративно закрыл свое окно. Я сделала то же самое.

Мы добрались до моего дома уже скоро: от Бузулука мою деревню отделяло всего 14 километров, так что путь был совсем короткий. Уже стемнело, но я знала родные улицы как свои пять пальцев, и с какой-то саднящей в сердце ностальгией оглядывала дома со светящимися окнами и пыталась узнать людей, мимо которых мы проезжали.

— Бабушка уже спать легла, но завтра с утра чтобы к ней, — сказал папа. — Сказала, пироги напечет, будет ждать.

— Ладно, — сказала я, с улыбкой думая о бабулиной выпечке и о том, как она будет пытаться запихнуть