тебе за это будет?

Он хотел еще раз ударить Ваську, но атаман его удержал.

— Погоди,—сказал он и, обратясь к Ваське, спросил:

— Что тебе еще говорил Стрельцов?

Васька еле сдерживал слезы и молчал.

— Мать твоя дома?

— Не знаю. Должно быть дома.

— Пошлите за ней,— распорядился атаман.

Васька бросился к нему:

— Дяденька, матери не говори ничего, она ничего не знает.

Анна только что вернулась домой, как ее позвали в правление.

- Твой мальчишка? спросил ее атаман.

— Мой.

— Это ты его научила?

Анна ничего не понимала.

— Да что тут такое? В чем дело?

— А, ну-ка отведите-ка их в каталажку,— приказал атаман. Анну с Васькой посадили под замок вместе с Павлушкой и его матерью.

На другой день атаман вызвал к себе Трофима.

— Ты кто?

— Сторож.

— Что у тебя вчера на пути было?

— Да что было... поезд какой-то мальчишка остановил. Я было за ним погнался, да он убежал. Разве его поймаешь.

— А мальчишку этого знаешь?

— Нет, не знаю.

— Куда поезд шел?

— В Екатеринодар,— соврал Трофим, указав противоположное направление.

— А ты где-ж, прохвост, был? Так-то ты за путями следишь?

— Да это-ж версты за полторы от будки было,— опять солгал Трофим.

— Все вы здесь большевистским духом пропитаны, мало вас, чертей, пороли. Пошел вон!

Трофим помялся и вышел.

— Кто-ж бы это донес?—думал он.

— Выпустите всех,— приказал атаман.—Тут сам чорт ничего не разберет.

Женщин и Павлушку выпустили, а Ваську, прежде чем отпустить, сильно избили плетью.

Анна рвалась, ломала руки:

— Не смеете ребенка бить,—кричала она,—изверги, мучители проклятые! Нет на вас пропасти.

- Смотри, баба, чтоб и тебе не влетело. Небось сама подучила мальчишку поезда останавливать. Пошла вон, ведьма!— и казак толкнул ее прикладом ружья.

Васька вырвался от мучителей и бледный, с окровавленной щекой, весь в слезах, бросился бежать домой. За ним погнался было бивший его казак, но тут случилось неожиданное: Павлушка, схватив с земли кирпич и со всего размаху запустив его в голову палачу, также пустился со всех ног домой.

Собрался народ. Казак ругался, вытирая окровавленный лоб, и бросился было с плетью на Павлушкину мать, но нашлись добрые люди, заступились.

На другой день, узнав обо всем случившемся, поп рассчитал Анну.

— Не к лицу мне, Аннушка,— сказал он,— держать у себя большевистское зелье. Я тебя поил, кормил, а ты с сыночком крамолу одну разводишь. Грех. Иди, живи, как хочешь, а у меня хорошие люди бывают, срам мне тебя под своею кровлей держать. Иди, покайся. Большевизм, Анна, грех, ох, какой это великий грех!

Анна вышла из себя:

— Наплевать мне на все грехи, -сказала она попу.- А вы, батюшка, запомните мое мужицкое слово: кому-кому, а вам, попам, больше всех влетит. Отольются вам, дармоедам, наши слезки.

— Ты что, грозишь? А хочешь, я за атаманом пошлю?

— Посылай, ничего я теперь не боюсь. Не я, так сын мои, Васька, вырастет, отплатит он вам всем за наши муки.

Быстро собрав свои жалкие пожитки, Анна кликнула Ваську и ушла с ним от попа.

Поселились они в маленькой, покосившейся хатке.

В тот же вечер Васька слег и на этот раз захворал серьезно.

Не одну ночь просидела над ним Анна, сторожа его тревожный сон.

Метался Васька во сне и бредил.

— Стой! Стой! Стой?—кричал он, размахивая руками.

— Все поезд останавливает голубчик,— грустно улыбалась мать.

Васька проболел до весны.

Когда он встал с кровати и мог уже ходить по хате, подошли новые события, события, перед которыми все Васькины приключения казались уже детскими и забавными.

Та страшная война, о которой слышал Васька и которая рисовалась ему где-то там, в недосягаемой дали, надвинулась близко. Так близко, что Васька уже различал вдали глухие непонятные орудийные выстрелы, похожие на отдаленный гром.

Этот странный гром в ясную весеннюю погоду, когда на голубом небе не было ни одной тучки, стал повторяться все чаще и чаще, все больше и больше.

— Большевики идут, большевики,—осторожно и радостно передавали друг другу все, кто, кроме лишений и слез, ничего не видели хорошего в жизни.

Васькина и Павлушкина матери радовались больше всех.

— Придут наши заступники, кончатся наши слезы, говорили они, жадно прислушиваясь к приближающимся звукам пушечной пальбы.

— Знаешь, Павлушка—говорил Васька,—мой отец с большевиками придет. Матери письмо такое было. Только ты никому—ни-гу-гу.

— И мой опять придет, я знаю. Моя мать тоже письмо получила. Ты тоже помалкивай.

- Слышишь, как пушки бьют?

— Здорово слышно!

— А далеко это?

— Люди говорят, что недалеко.

— А как примерно?

— Да, видно, недалеко.

— Хоть бы уж скорей!..

II.

ГАНЬКА ВООРУЖАЕТСЯ

Ганька Хрущев, десятилетний сын рыбака, проживавшего на одной из приморских улиц города Темрюка, стащил у матери полпуда муки и запрятал в сарай.

В доме недоумевали.

— Шла я на базар,—рассказывала соседям Ганькина мать,— мука была в чулане, сама утром видела. Я ее еще на кирпичи положила, чтобы мыши мешок не прогрызли. Прихожу с базара — муки нет. Сказать бы, что никого дома не было, так нет же, муж из хаты не выходил и Ганька все время во дворе играл. Прямо навождение сатанинское да и только.

— А может быть сама куда-нибудь засунула да забыла? — интересовались соседи.

— Да нет-же. Вот, как сейчас помню, мука в чулане стояла...

— Чудеса...

— Может, быть ты, Михайло, шутки строишь?—обратилась она к мужу,— может быть подурить меня хочешь?

— Да иди ты от меня. Не трогал я твою муку!

— Ну, что ты скажешь! Как сквозь землю провалилась. Ганька!—крикнула она сына,—говори бесенок, может, ты муку стащил?

Ганька и глазом не моргнул.

— А на что она мне сдалась, ваша мука?

— Нельзя на вас дом оставить, черти. Этак у вас и хату из-под носа унесут. Ворон ловите, дурьи головы.

— Ну и публика.— разводил руками Михайло.—Ловко обстряпали. А я, мать, ни скрипу, ни стуку не слышал. Удивительно!

Когда стемнело, Ганька перетащил мешок с мукою в сад, а оттуда чужим двором к кузнецу Демьяну.

Демьян развязал меток, отсыпал муки на ладонь и подошел к лампочке.

— Что-то темноватая...

— Чего там темноватая. Мука хорошая, я знаю.

—