Потом, конечно, опомнились. После празднеств стали разбирать речь по косточкам и нашли в ней множество изъянов. Некоторые даже удивлялись: зачем это целых полчаса длилась овация? Что такое? Уж не магнетизм ли какой? Некоторые негодовали: высказывались в том роде, что г-н Достоевский консерватор и ретроград. Ему пришлось защищаться…

Всё это разом припомнилось ему сейчас, он сказал:

– Вот что, Орест Федорович. Не буду я читать из «Евгения Онегина». Надо короче. Возьму «Из Корана», «Странников». Ну, еще «Из Данте». И всё.

Миллер почти с ужасом смотрел на Достоевского:

– Да ведь я только рассказал… про афишку!

– Заладили вы с этой афишкой. О человеке-то вы подумали?

– Федор Михайлович, ну побереги себя, не раздражайся, – примирительно начал было Майков, но Достоевский его недослушал:

– Вы, Аполлон Николаевич, прекрасно знаете, что такое для меня публичные выступления с моим-то здоровьем! Ну надо же и меня немного пожалеть! Почему нельзя прочесть маленькие стихи?

– Так ведь надо было раньше… И всё было в вашей воле исключительно! – У Миллера слезы чуть ли не брызнули из глаз. С годами и он стал раздражительным. А тут несправедливость была столь очевидна, что он даже дар речи потерял. Встал и хотел уйти, чтобы не наговорить грубостей и не разругаться навсегда с Достоевским.

Анна Григорьевна чуть ли не силой опять усадила его за стол.

– Грех вам на меня сердиться, – уже спокойнее сказал Федор Михайлович. – Да вы вспомните, сколько раз я в ваших-то вечерах участвовал. И кажется, ни разу дело не испортил.

– Вот вы как всё умеете повернуть, – опять с обидой сказал Орест Федорович, – а мне сызнова, как в гимназии к директору, опять бегать по начальству.

– Ну прошу, прошу извинить, этих вам слов надобно? Однако «Евгений Онегин» не к месту. Понимаете вы меня, голубчик?

Орест Федорович стал успокаиваться и сам принялся успокаивать Миллера, и тот, наконец, отмяк. Прощаясь, попросил включить еще и «Пророка».

– Ну ладно, пусть будет и «Пророк». Только вы не сердитесь, хорошо, голубчик?

Орест Федорович добродушно улыбнулся и крепко пожал руку писателю, которого обожал.

Вместе с Миллером ушли Майков и Страхов.

Глава третья

Двадцать пятое января. День. Александр Баранников

Полковник Никольский раскидывался то на диване, то в креслах, ходил по комнате – вообще, чувствовал себя как дома. Даже приказал чаю, сушек, похрустывал ими, предлагая тем же заняться и Александру. Полковнику очень нравилась беседа с «просвещенным коммерсантом», и он, оказывая расположение «новому приятному знакомству», стал рассказывать о некоторых обстоятельствах своей службы, чтобы «не скучно было, пока мы проведем выяснение».

Александр, однако, не слишком поддерживал беседу, понимая, что полковник просто тянет время: видимо, он располагал сведениями, на которые крепко рассчитывал. По крайности, выяснение личности Александра очень входило в его планы, иначе он не держал бы его здесь битых три часа.

Полковник Никольский уже знал, что Григорий Иванович Алафузов действительно живет по Ямской улице, в доме на углу Кузнечного переулка, и что он приехал из Ставрополя как будто бы по коммерческим делам; но уж больно не хотелось Никольскому останавливаться на поимке одного Фриденсона, когда клюет вовсю и рыба ловится, – опыт жандармской службы подсказывал ему это.

Очень занимателен молодой элегантный господин: как-то легко отвечает на все вопросы и способен поддержать любую тему в разговоре. Именно такой господин как раз и может играть очень серьезную роль в тайной организации. А если так, то тут без крупного выигрыша никак не обойтись. Ах, награды, награды! Ну почему они всегда так притягательны?

Но не в них одних дело: во всю свою службу полковник всегда чувствовал себя прежде всего патриотом, слугой царю и Отечеству. Да и нравственные принципы: ну как эти фурьеристы[19] смелее высунут головы? Эдак ведь покачнут основы самой добродетели и морали; для них даже царя убить – вроде как геройство совершить, тогда как это есть самая тяжелейшая преступность…

Как человек практический, полковник Никольский полагал, что с обыском у Алафузова тянуть нечего. Только всё надо сделать аккуратно и тихо, скрытно. Чтобы рыбку не спугнуть. Вот почему пришлось выжидать и маневрировать, развлекаясь с задержанным разговорами, чтобы квартирку его в это время очень внимательно посмотреть.

Посмотрели, ничего путного не нашли. Однако взяли фотографии. Теперь их предъявляют в Петропавловке – глядишь, кто-нибудь и скажет, что за фрукт этот Алафузов…

Да, однако всё надо делать быстрее. Этот молодой человек уже намекал, что у него есть знакомства значительные, могут взгреть за то, что задержал… Впрочем, всё скоро разъяснится – надо быть терпеливее…

– Вот вы, Георгий Иванович, живете рядом с известным писателем, – рассуждал Никольский. – Надеюсь, поддерживаете с ним отношения? Ну, разумеется, без всякого там амикошонства[20], а так, с почтением и для душевного комфорта… Нет, я понимаю, они народ чрезвычайно занятой, однако и не без фраппировки[21] общества. Представьте, буянят иногда, что называется, при всем честном народе… Один газетер в ресторации мамзель укусил. Но я не о том веду речь. У нас, знаете, сюжеты! Вот бы господам писателям к нам пожаловать и поглядеть. Впечатлений-то! Иначе, Георгий Иванович, создается мнение, что как бы из пальцев высасывают… Вы не согласны?

– Я не писатель, господин полковник. Что до сюжетов, то ведь есть же и газетные отчеты.

– Не то, не то, – замахал руками Никольский. – Отчеты к публикации просматриваются… и очень основательно. Хотя кое-что просачивается, разумеется. Но в самом общем виде. Вот, например, дело Григория Гольденберга… Не знакомы?

– Так, читал кое-что.

– «Кое-что» – это вы хорошо заметили. Именно так у нас и знают. А вот я сейчас подробностей вам подсыплю, и крайне занимательных. Потому что вы мне нравитесь, Георгий Иванович. Да и должен же я вас отблагодарить хоть как-то за то, что вы помогаете нам в деле государственном. Хотя для вас и утомительно сидеть здесь со мною…

– Беседа с вами – занятие приятное, однако есть и дела. Я вам уже говорил, что у меня необычайно важное свидание и отменить его никак нельзя.

– И не отмените, любезнейший Георгий Иванович. Вот вы послушайте мою поэму, и будете ее потом часто вспоминать. Благодарить даже, может, будете, – сказал полковник неожиданно серьезно и веско. – Хотя, разумеется, я никакой не поэт и даже не претендую, – опять продолжил он с оттенком шутовства. – Но суть, суть интересна, как я думаю, чрезвычайно. Итак: киевский купец второй гильдии – отец нашего героя. Семья немалая – шестеро детей у купца Гольденберга, а сверх того еще и приемная дочь Фишман. Факт показательный: то есть человек добр, коли берет еще и приемную дочь к шестерым своим деткам. Крещеный, со своей национальностью порвал. То есть порвал в смысле религиозном, и никак больше. Дело у него