Другой жандармский пост Никольский оставил в квартире Баранникова.

Глава четвертая

Двадцать пятое января. Ночь. Федор Достоевский

Наконец-то наступила желанная тишина. Горят свечи, от их огня на просторный стол ложатся светлые круги, белеет стопка бумаги, темно-вишнево отливают корешки книг, чай хорошо заварен и горяч.

В такие часы пишется лучше всего: ничто не отвлекает, мысли как бы стекаются в одну точку, и перо начинает быстро бежать по листу. Тут надо только поспевать, отделать и обточить можно потом, а теперь, пока голова ясна, надо писать, писать, писать! А то болезнь налетит, молниевой вспышкой осветит всего тебя изнутри и бросит оземь и начнет выкручивать каждую твою клетку, каждый мускул. Измочалит, истреплет, отпустит…

Последнее время, правда, припадки случаются редко. Но вот когда боли другие, ничтожные, отвлекают и раздражают, когда чай кажется спитым, чернила жидкими, листы корявыми (с пятнами даже попадаются), тогда хоть караул кричи. Вроде бы мешают мелочи, глупости, а из них складывается настроение. Если же хорошо всё сошлось, глядишь, настроение такое, когда ты способен выразить всё, что пригрезилось. Из пустоты вдруг выйдет целый характер, а то заговорят, затараторят сразу множество людей, и получится большая, шумная и совершенно живая картина.

Чаще всего ему приходилось силой вгонять себя в такое настроение, чтобы работа шла. И хотя тысячу и один раз казалось, что ни за что не добраться до конца, ни за что не справиться с тем, о чем начал писать, он всё равно брал в руки перо, в каких бы ужасных, порой даже чудовищных положениях жизни ни оказывался.

Бывало, одна глава печаталась, другая шла по почте в журнал, третья только писалась, а чем всё должно было завершиться, он и сам знал только в самых общих чертах; но надо было торопиться, торопиться, потому что в деньгах нужда была каждый день. Где уж тут до отделки, шлифовки, когда деньги, полученные вперед, уже были истрачены и жить было совершенно не на что. Оставалось надеяться только на следующий аванс от издателя, и об этом авансе, часто ничтожном, приходилось молить чуть ли не на коленях.

Да! Просил же однажды в письме пятнадцать рублей у Краевского[24]. О, если бы он располагал достатком, как те литературные баре, которые бранят его за хаос, за неотделанность слога, такой ли еще силы достигли бы его книги, какая, несмотря ни на что, в них есть?

Да что такое эта обточенность, это ювелирство?

Глядишь, обточено, со всеми онёрами[25] сделано, а вышла лишь искусная вещица. А он сознательно и всегда боялся именно вещиц и хотел, чтобы сама природа, сама стихия бились бы, как острые камни, друг о друга, – вот тогда во всей шири и покажут себя характеры русские…

Теперь надо писать новый роман – наверное, последний. Героем будет самый любимый, самый дорогой сердцу человек – Алеша Карамазов.

Он считал его как бы действительно живым и именно родным человеком. Как раз Алеша жизнью своей должен доказать, что думает он, Достоевский, о новом поколении и судьбе России.

Так, и никак иначе. Ведь они, эти мальчики, давшие клятву на могиле Илюшечки[26], – Коля Красоткин, все его товарищи, Алеша Карамазов, – и есть новое поколение; куда пойдут они, такою и станет Россия.

Вот замысел: будущее России и назначение ее среди всех народов мира.

Пора бы приступить к роману, но есть еще «Дневник», его тоже не хочется оставлять – есть возможность сразу говорить по самым главным вопросам дня. Никто не верил, что «Дневник» у него пойдет. Как так: вместо целой редакции разговор ведет один писатель. Да будь он семи пядей во лбу, прискучит с первой же книжки!

Однако не прискучил, подписка на «Дневник» растет… Первая книжка «Дневника» на этот год закончена (с цензором только уладить!). Можно готовить план романа.

Федор Михайлович прошелся по комнате, присел в деревянное, без обивки, кресло, стоящее у стены. Кресло это нравилось ему своими узорами: спинка была сделана резными кругами, а над ними – обрамление в виде русского девичьего кокошника. Вот ведь: простое кресло, а не назовешь его вещицей; скажешь – кресло, потому что сработано оно уверенной, мастерской рукой.

Он прислушался: показалось, кто-то ходит рядом.

Анна не спит?

Но шаги как будто другие, не женские шаги, хотя и осторожные…

Или почудилось?

Он подошел к двери, приоткрыл ее. Тихо. Взял свечу и неслышно, как он умел, пошел по комнатам.

Анна спит. Спят дети – дочка Любочка (Лилечка, как он ее звал), сын Федя. В комнате кухарки Матрены тихо; и у горничной Дуни тоже тихо.

Он опять услышал шаги.

Это ходят в соседской квартире. В какой же комнате? Да ясно в какой – у Георгия Ивановича Алафузова.

Достоевский вернулся в кабинет. Скрипы его ужасно раздражали, и, зная об этом, Анна Григорьевна следила за тем, чтобы все дверные петли всегда были смазаны. Он еще раз отметил, какая у него прекрасная жена: ничего не забывает из того, о чем ее просят.

Мысль эта появилась и исчезла, а думалось теперь неотрывно о соседе. Население в квартирах разное, пестрое: есть солидные господа, есть чиновники, есть люди совершенно неопределимых занятий. Дом громадный, и по жильцам его, пожалуй, вполне можно составить представление о всём государстве сразу. А если рассмотреть каждого человека в отдельности, да повнимательней, о, тут уже не только Россия предстанет…

Соседнюю квартиру номер 11 нанимает мещанка Прибылова. Сама сдает комнаты, на полученный доход и живет.

Одну из комнат у Прибыловой снимает молодой человек с чрезвычайно привлекательной, характерной внешностью. Люди именно такой наружности еще с юности нравились Федору Михайловичу. Ну, например, Николай Спешнев[27]. С ним он познакомился у Петрашевского[28]. Крупные, чуть даже навыкате глаза, густые длинные волосы, благородство осанки. Петрашевский говорил много, а его слушали как бы вполуха; Спешнев говорил мало, но столь веско и сильно, что уже нельзя было забыть того, что он сказал. Под влияние Спешнева Достоевский попал совершенно и по доброй воле – только арест разлучил их.

Или вот Владимир Соловьев[29] – те же темные прекрасные глаза, та же гордость осанки, глубокий ум, хотя очень молод, двадцать три года всего…

Лицо, осанка, походка у молодого соседа были такими же, как у тех людей, к которым Федор Михайлович привязывался всем сердцем.

Именно о нем, Георгии Ивановиче Алафузове, дворник Трофим Скрипин сказал:

– Федор Михайлович, с молодым барином из одиннадцатой квартиры беда. Жандармы явились с обыском.

Достоевский даже вздрогнул: возвращаясь с вечерней прогулки, он как раз подумал о разноликих обитателях дома, в котором жил. По выражению лица и по голосу дворника было видно, что он сильно обеспокоен положением молодого господина, потому и взял