идет довольно хорошо, детки растут, надежда и опора стареющих родителей; представьте, с каким трудом этим-то родителям приходится держать дом в Киеве и выводить деток в свет Божий. Особые надежды они возлагают на сына Григория – он, кажется, удался: и собою хорош, и манерами, и осанок несколько приличных успел где-то схватить. Одним словом, надежда. И что же эта «надежда»? Да вдруг фраппирует наповал и отца, и мать. Втекает, как ручеек, в реку этого «нового поколения». Вы извините меня за слог, Георгий Иванович, но я обещал поэму – потому и стараюсь. Одним словом, становится революцьонэром!

Александр много знал о Гольденберге. Делая крайне заинтересованный вид, он вглядывался в глаза жандармского полковника, стремясь скорее понять существо «поэмы».

Глаза у полковника карие, довольно крупные, и, когда он закруглял фразу и поднимал бровь, в левом глазу вспыхивала искра – вроде как он сигнал подавал: вот, слушайте, это необыкновенно важно и имеет для вас последствия.

– Представьте, дорогой Георгий Иванович, действует Гольденберг с большим мужеством и хладнокровием. Убивает князя Кропоткина и скрывается с совершенством виртуоза. Ну, это вы знаете. Однако след его случайно обнаруживается на елисаветградском вокзале. По пустяковому подозрению он задерживается. Гольденберг сопротивляется отчаянно, отстреливается, но всё напрасно! И всё из-за чемодана. Потому что там знаете что было? Не знаете? Нет, не прокламации, а взрывчатое вещество!

Об этом Александр знал слишком хорошо…

Полиция, схватив Гольденберга, переправила его в Одессу.

После взрыва 19 ноября под Москвой внимание к Гольденбергу стало особенно повышенным – полиции казалось, что именно Григорий даст самые нужные показания о Льве Гартмане[22], которого полиция считала инициатором взрыва.

Начальнику Киевского жандармского управления Новицкому удалось установить личность задержанного на елисаветградском вокзале. В этом ему помог купец второй гильдии Гольденберг, отец Григория…

– Тут и есть самая интересная часть поэмы, Георгий Иванович. Отец пытается спасти сына, наставить его на путь истинный. Увы, не удается! Сын упорствует, чем отягчает страдания отца. А детки-то его остальные, детки! Представьте, все они до единого, включая приемную дочь Фишман, стали революцьонэрами! Каково? Ну не сюжет ли для вашего любимого писателя Достоевского? Я, когда читал у него про этих флибустьеров, как он их называет, прямо восторгался. Хотя, признаюсь, страшновато. Уж очень он их выставляет… с подробностями. Это лишнее, особенно про кровь. И главное, без противовесу. Вы согласны?

– Не совсем, – ответил Баранников.

Он прошелся по комнате и как бы случайно глянул в окно. Внизу, у подъезда, стояла коляска. Два жандарма о чем-то переговаривались, довольно оживленно, даже с жестами.

– Федор Михайлович большой психолог и легко может обвести нас, бедных читателей, вокруг пальца. Может, например, дать дурных качеств человеку с хорошими убеждениями. А у кого же дурных наклонностей нет? Можно их выставить как карикатуру… Понимаете? Например, взять хоть и вас, жандармского полковника, и изобразить в комическом виде, тогда как вы человек явно хороший. Вот и получится, что жандарм – эмблема ретроградности.

– Позвольте, да кто ж ему это разрешит?

Полковник встал и тоже подошел к окну.

– Вас что-то заинтересовало?

– Разумеется. Что это они там актерствуют? Ладно, пусть их. Так как же, полковник: может человек с хорошими убеждениями сам по себе быть плохим? И наоборот: у хорошего человека могут быть скверные убеждения?

– Ни в коем разе! Кесарю – кесарево, а Богу – Богово.

– Ну, значит, вы невнимательно читали Достоевского… Однако что же ваша поэма? Вы, кажется, остановились на полдороге?

– О да, многое еще впереди, – сказал Никольский, размышляя, «клюнуло» или «не клюнуло». В том, что у «Алафузова» богатые и родовитые родители, он ни капли не сомневался. Возможно, именно через них и придется действовать. Понял ли это сыночек? – Отец Гольденберга очень помог нам, но не во всём. Вот ваш Достоевский совсем не знает методу, особенно новейшую, сыскной работы…

– Позвольте, почему «мой Достоевский»? Мы просто соседствуем.

– Это я к слову. А надо бы ему знать: очень глубокие психологи случаются среди нас, то есть государственных людей. Ну что такое этот… как его… ну, в романе о преступлении, где студент старушку кокнул… Да, Порфирий Петрович, совершенно верно. Козявка какая-то с претензией. Хотя и не без способностей, но козявка, согласитесь. Другое дело Одесского военного суда господин Добржинский[23]… Не слыхали?

– Нет, не слыхал, – сухо ответил Александр, поняв, куда теперь клонит Никольский.

Добржинский сыграл свою роль артистически, ничего не скажешь, – об этом Баранников знал. И в самом деле надо быть незаурядным психологом, чтобы человек, попавший в твои сети, до самого смертного часа не видел этого, а верил тебе, как другу. Антон Францевич сумел изобразить из себя крайнего либерала, чуть ли не борца за идею, лишь по обстоятельствам, «пока» служащего царю. Он понимал, что Гольденбергу надо выговориться, хотя бы и здесь, в тюрьме, и показать, что он – герой. Была у террориста склонность к эффектной позе, и этим Добржинский воспользовался блестяще. Постепенно Гольденберг доверился ему полностью. В потоке речений он стал называть имена, факты. Добржинский всё туже затягивал сеть и всё ближе подтаскивал к себе жертву. Григорий привирал, фантазировал, но Добржинскому теперь нетрудно было отличить правду от вымысла. Гольденберг запутался окончательно. Его предательство оказалось беспримерным.

– Ну, а как закончил он, надеюсь, вы знаете? – спросил Никольский.

– Кажется, повесился?

– Именно повесился, как Иуда. В камере. Однако оставил тетрадь – называется «Исповедь». Знаете, Георгий Иванович, стилист он неважный. И психолог неважный. То есть с точки зрения его собственного рассуждения… А вот что касается описания поведения окружающих людей, фактов… Вы меня понимаете? – опять спросил полковник чрезвычайно серьезно.

– Вполне. – Баранников закурил и сел в кресло.

«Надеется, что я изложу все факты сразу, чтобы потом не мучиться и не вешаться в камере», – подумал он.

В комнате появился жандарм, и Никольский вышел с ним в коридор. Вернулся всё с тем же серьезным видом, теперь, правда, даже несколько торжественным.

– Пора нам ехать, Александр Иванович, – сказал он. – Не подскажете ли куда?

– Разумеется, в ваше жандармское управление, – спокойно ответил Баранников.

– Что же вы не спросите, откуда мне известно ваше имя-отчество? – Никольский с нескрываемой насмешкой смотрел на Баранникова.

– Да чего же тут ставить вопросы? Дело нехитрое; мою фотографию вы предъявили провокатору, вот и всё. А фотографию взяли в моей квартире, пока мы тут с вами поэму слушали. Как там самочувствие вашего подопечного?

– Хитро, господин Баранников. Хотите, чтобы я назвал фамилию и таким образом попался к вам на крючок? Вы же не знаете, кто с нами сотрудничает.

– Если и не знаю, то скоро узнаю.

– Любопытно.

Никольский пропустил Баранникова вперед и грозно сказал жандарму:

– Наблюдать скрытно и вдумчиво! Никаких лежек на диване, никаких отлучек!

– Мы люди опытные, ваше превосходительство, – вяло ответил немолодой уже жандарм с усталым и обрюзгшим