трансформация. Тускло-серая растрескавшаяся столешница из кедра стала красивой и ухоженной, с теплого цвета патиной, в которой отражалось пламя свечей.

Шай прикоснулась к новому столу, теперь гладкому на ощупь. Края столешницы и ножки были покрыты искусной резьбой, инкрустированной серебром.

Гаотона оторвался от чтения книги и выпрямился. Зу при виде подделывания беспокойно переступил с ноги на ногу.

— Это еще что? — спросил Гаотона.

— Мне надоело вытаскивать занозы, — ответила Шай, усевшись на стул. Тот скрипнул.

«Ты следующий», — мысленно пообещала она стулу.

Гаотона встал и подошел к столу. Потрогал его, будто ожидая, что трансформация окажется иллюзией. Но нет. Правда, теперь изящный стол совсем не вписывался в унылую обстановку комнаты.

— Так вот чем ты занималась?

— Мне так лучше думается.

— Сосредоточься на своем задании! — воскликнул Гаотона. — А не занимайся пустяками, когда империя в опасности!

«Нет, — подумала Шай. — Не сама империя, а ваша власть над ней».

К сожалению, одиннадцать дней спустя она так и не нашла подхода к Гаотоне. Ничего, что можно обернуть себе на пользу.

— Гаотона, я работаю над вашей проблемой, — сказала Шай. — И она далеко не из легких.

— А изменить стол, значит, легко?

— Конечно. Нужно лишь переписать его прошлое так, будто за ним ухаживали, а не обрекли на обветшание. Особых усилий тут прикладывать не надо.

Помедлив, Гаотона опустился перед столом на колени.

— Эта резьба, эта инкрустация… изначально ничего такого не было.

— Может, я кое-что добавила.

Шай сомневалась, схватится ли подделка. Через пару минут печать могла развеяться, а стол — вернуться в прежнее состояние. Однако она считала, что довольно точно угадала прошлое стола. В хрониках ей попадались упоминания о дарах и местах, откуда их привозили. Этот стол, скорее всего, из далекого Свордена, и его преподнесли предшественнику Ашравана. Когда отношения со Сворденом обострились, император приказал убрать стол с глаз долой.

— Не узнаю его. — Гаотона продолжал рассматривать стол.

— А должны?

— Я подробно изучал античное искусство. Это период династии Виваре?

— Нет.

— Копия работы Чамрава?

— Нет.

— Тогда что?

— Ничего, — раздраженно бросила Шай. — Это не копия, а просто улучшенная версия того же стола.

В этом и заключается принцип хорошего подделывания: немного усовершенствуй оригинал, и фальшивку, скорее всего, примут благосклонно, потому что она лучше.

Гаотона с озадаченным видом поднялся на ноги.

«Опять размышляет, что я понапрасну растрачиваю свой талант», — с досадой подумала Шай, отложив пачку записей о жизни императора. Их собрали по ее просьбе у придворной челяди. Она не хотела ограничиваться официальными хрониками. Требовались достоверные сведения, а не подчищенные факты.

Гаотона вернулся на свой стул.

— Не понимаю, как можно изменить стол почти без усилий, хотя, наверное, это намного проще, чем то, о чем мы тебя попросили. И то, и другое представляется мне немыслимым.

— Человеческую душу изменить гораздо сложнее.

— В общих чертах я это понимаю, но не знаю деталей. В чем разница?

Шай бросила на него взгляд. «Хочет побольше узнать о том, чем я занимаюсь, — подумала она, — чтобы понять, каким образом я готовлюсь к побегу». Разумеется, он прекрасно понимал, что она попытается сбежать. Оба делали вид, что ни о чем не догадываются.

— Хорошо. — Она встала и подошла к стене. — Поговорим о подделывании. Стены темницы были сложены из сорока четырех разновидностей камня, и все ради того, чтобы меня отвлечь. Чтобы побег удался, мне пришлось бы разгадать состав и происхождение каждого блока. Зачем?

— Разумеется, чтобы подделать стену.

— Но зачем распознавать все? Почему не изменить только один или несколько блоков? Почему просто не проделать дыру, создать туннель?

— Я… — Гаотона нахмурился. — Понятия не имею.

Шай коснулась ладонью стены. В некоторых местах краска облупилась, и прощупывались отдельные камни.

— Все существует в трех реальностях: физической, когнитивной и духовной. Физическая реальность — то, что мы ощущаем, то, что перед нами. Когнитивная — то, как мы воспринимаем объект и как он воспринимает сам себя. А в духовной заключена его душа — его суть, а также все связи между ним и окружающими предметами и людьми.

— Ты должна понимать, — заметил Гаотона, — что я не разделяю твоих языческих суеверий.

— Да, вместо этого вы поклоняетесь солнцу. — Шай не сдержала насмешки в голосе. — Вернее, восьмидесяти солнцам. Вы считаете, что, хоть все они выглядят одинаково, каждый день восходит новое. Ну, вы ведь хотели узнать, как устроено подделывание и почему так трудно воссоздать душу императора. Без трех реальностей не разобраться.

— Ладно.

— Итак, чем дольше объект существует как единое целое и чем дольше он таковым воспринимается, тем сильнее его полная идентичность. Этот стол собран из нескольких деревянных деталей, но разве так мы его воспринимаем? Нет, в наших глазах он предстает единым целым. Чтобы подделать стол, мне нужно постичь его как единое целое. То же самое со стеной. Она просуществовала немало времени, а потому воспринимает себя единой сущностью. Наверное, я могла бы разрушить каждый блок по отдельности — возможно, они все еще довольно обособлены, — но это очень трудно, так как стена хочет выступать единым целым.

— Стена, — ровно проговорил Гаотона, — хочет, чтобы к ней относились как к единому целому.

— Именно.

— Ты подразумеваешь, что у стены есть душа.

— У всех есть душа, — подтвердила Шай. — Каждый предмет воспринимает себя определенным образом. Связь и намерение жизненно важны. Вот почему, господин арбитр, я не могу просто расписать личность вашего императора и поставить на нем печать. В семи докладах сказано, что его любимый цвет — зеленый. Знаете почему?

— Нет, — ответил Гаотона. — А ты?

— Пока не уверена, но думаю, что зеленый цвет нравился брату Ашравана, умершему, когда тому было шесть. Император прикипел к зеленому, цвет напоминает ему о покойном брате. А может, дело в патриотизме, ведь он родился в Укурги, и на флаге этой провинции преобладает зеленый.

Гаотона, похоже, растерялся.

— Тебе нужно знать все вплоть до таких мелочей?

— Ночи, да! И еще тысячи подобных деталей. Я могу в чем-то ошибиться. Это неизбежно. Остается надеяться, что большинство ошибок окажутся несущественными и лишь самую малость повлияют на личность. Все равно любой человек день ото дня меняется. Но если я ошибусь во многом, не важно, что за личность получится, — печать просто не схватится. Или не продержится достаточно долго, чтобы был толк. Полагаю, если вашему императору придется обновлять печать каждые четверть часа, поддерживать подобный фарс невозможно.

— Правильно полагаешь.

Шай со вздохом уселась и принялась просматривать заметки.

— Ты сказала, что справишься.

— Да.

— Ты уже проделывала это раньше, с собственной душой.

— Свою душу я знаю. Знаю свое прошлое. Знаю, что можно изменить, чтобы добиться