кровь. Так, вероятно, работница, штопая бумазейную блузу, замечает, что дешёвая ткань расползается над заплатой в новом месте.

Для Чеснокова ситуация была наихудшая. Язва, изъевшая желудок, да ещё по дурости сожжённый пищевод не оставляли никаких шансов. Какой теперь смысл в этой гастростомии, если время жизни для него – всего лишь несколько дней? Возможно, в беднягу даже не успеют влить питательный раствор через эту чёртову трубку, конец которой Митя держал в руке. Он закрепил её ещё одним зажимом и осторожно прощупал стенку, сожалея, что резина перчатки толстовата. Картина была теперь кристально ясна.

Цецилия тихо спросила:

– Что случилось?

– У него прободная язва, – шёпотом ответил Митя.

– Ну и что?

– Если не ушить язву, он умрёт.

– Вы здесь для гастростомии. Вот и делайте её, – Цецилия полоснула по Мите гранитно-серыми глазами. – Заканчивайте шов. У вас десять минут. Ещё одну дозу эфира он может не вынести.

– Пульс! – чуть громче, чем следовало бы, сказал Митя, и в первых рядах зала тут же зашептались.

Цецилия померила пульс пациента: тот был высокий, кожа влажная, и, как показалось Мите, из гортани вылетал какой-то хрип. Времени и правда было в обрез.

– Что-то происходит, что мы не знаем? – спросил один из врачей.

– Профессор во время операции комментариев не даёт, – громко сообщила Цецилия и, повернувшись к Мите, шепнула: – Штопайте его скорее.

– Он не выживет, если я сейчас не закрою язву.

– Если надо будет, ему сделают вторую операцию!

– Плохая переносимость эфира. И общее тяжёлое состояние…

– Господин Солодов, делайте то, о чём уговорено и за что вам заплатили!

Митя вытер рукавом пот, взглянул на зал. Публика сидела в полнейшей тишине. Митя представил, как – наверняка – прильнул к дверной щели Крупцев.

– Я буду ушивать язву.

– Вы не можете!..

– Могу! – почти выкрикнул он.

Зал вздрогнул, зашевелился. Митя закончил шов у трубки и поставил зажимы у краёв язвы. Оставалось выудить из памяти, что было сказано об этом в учебниках. Но Митя не мог вспомнить, как ни старался. Он действовал интуитивно, и будто кто подсказывал ему, что делать в следующую секунду. Кто-то сверху, кто благоволил ему и не желал промаха.

Мысли, что он «вытаскивает» Чеснокова – того самого Чеснокова, которого он тысячу раз «убивал» в голове! – куда-то ушли, осталась лишь чистая магия хирургии. Сейчас этот Чесноков стал главным в Митиной жизни, и всё, чего он, Митя, хотел, – чтобы не дрогнула рука, чтобы всё было сделано верно и чтобы этот чёртов поэт выжил. Выжил вопреки всем демонам – и его, и Митиным.

Из первого ряда привстал человек, и Митя, краем глаза взглянув на него, узнал профессора Веденичева.

– Господа, Пётр Архипович ушивает язву! – он, не отрываясь, смотрел вверх, на большое зеркало. – Браво, профессор!

Аудитория зашелестела аплодисментами.

Пот тёк на очки, но Митя не замечал ничего, кроме своего пациента; лишь чувствовал, как Цецилия тампоном промокает его лоб.

– Скажете хоть слово – разоблачу к дьяволу и вас, и вашего хозяина! – зло процедил Митя, но Цецилия пожала плечами и тихо ответила:

– Делайте, что хотите. Мне всё равно.

Финальную часть операции она оставалась послушной феей, предугадывала Митины движения и желания за секунды до их возникновения, была ловка и быстра, и у него даже сложилось впечатление, что Цецилия сама могла бы стать неплохим хирургом – во всяком случае, несколько раз она невольно подсказывала ему следующий шаг.

Сделав шов и подтянув на стенке язвы нить, как на кисете, Митя выпрямился и тяжело выдохнул. Пациент вдруг дёрнул головой – и Цецилия схватилась за флакон с эфиром. Митя показал ей пальцами: одну каплю. Это было рискованно: Чесноков мог вообще не проснуться. Его синие губы и слюноотделение, которые Митя заметил, когда Цецилия приподняла маску, говорили о том, что эфира больше капать нельзя, и счёт операции уже идёт на секунды.

Он принялся быстро зашивать все слои. Когда же закрепил на коже последний узел, почувствовал такую усталость, что даже покачнулся и, боясь упасть, схватился рукой за стол. Зрители ахнули. Веденичев вскочил, но Цецилия жестом остановила его и, взяв Митю под руку, отвела в боковую комнату. Там он без сил упал на стул.

– Что ж, Дмитрий Валентинович, вы удивили меня, – тихо сказал Крупцев. – Но, видно, так захотел его ангел-хранитель.

Он кивнул в сторону зала и подал Мите кружку с водой.

– Я не мог дать ему умереть, – сказал Митя, жадно делая глоток.

– Ну-ну, не так пафосно, мой друг, – профессор похлопал Митю по плечу. – После поговорим. Когда будет понятно, дали вы ему умереть или не дали.

Он открыл дверь и под шквал аплодисментов спустился к публике.

* * *

Когда в зале стихло, Митя осторожно выглянул за дверь: никого, только санитар Лавруша скребёт щёткой пол. Слышались отдельные голоса из коридора, чей-то басовитый смех. Звуки показались Мите нереальными, из какой-то другой, не его жизни. И всё, что сегодня произошло, – казалось, произошло не с ним.

Он направился к выходу, но остановился в центре зала – там, где недавно стоял операционный стол, – и задрал голову вверх. Увеличительные зеркала ещё не сняли, и Митя увидел в них три своих отражения – гигантских, пугающих. Бледное измождённое лицо, впавшие глаза, вид постаревшего и осунувшегося – чужого – человека. И взгляд – чужой. Взгляд не победителя, проделавшего безупречно две хирургических операции, – нет, это был взгляд маленького затравленного зверька, ещё живого, но которого вот-вот пустят на шкурку.

Митя с силой потёр кулаками глаза, чтобы прийти в себя, и быстрым шагом вышел из зала.

Он проходил знакомыми коридорами – и не узнавал их. Тёмное дерево длинных книжных стеллажей и извечно белый цвет медицинской кафедры слились для Мити в один желтоватый оттенок – такой, каким плыл сейчас перед глазами чесноковский вспоротый желудок.

У самого выхода Митя остановился, увидев, как у входной двери сполохом мелькнул подол знакомого английского пальто.

– А, Дмитрий Валентинович? – Крупцев придержал дверь. – Я ждал вас в кабинете. Где это вы отсиживались?

Яркое солнце ударило Мите в глаза, ослепило; голова закружилась. Он сделал шаг и прислонился спиной к толстой колонне портика у входа. Ему совсем не хотелось сейчас разговаривать. Он развёл руками и открыл было рот, чтобы извиниться и – якобы забыл что-то – вернуться, сбежать от профессора, – но тут услышал со стороны улицы голос, который он помнил до височных судорог.

Её голос.

Митя мгновенно слился с колонной.

– Пётр Архипович, – в голосе были хриплые слёзы. – Я… я не знаю, как благодарить вас! Молиться за вас всю жизнь буду…

– Кто же вы,