Той ночью Оленьке не спалось. Снился Петенька, и как они гуляют вдвоём по аллеям Смоленского кладбища, и птицы поют тоненько, и сирень с черёмухой в цвету. А то, что могилки вокруг, – так совсем не мешает, а наоборот, такой чудесный фон создают: на фоне этом Петенькины стихи, что он Оленьке вслух читает, звучат сильнее, трагичнее, значимей…

Наутро, отстояв с родителями службу в храме и тайком справив о Петеньке молитву, Оленька побежала на кладбище. Гулять – «полуденно прогуливаться», как говорила нянюшка, – ей разрешалось без провожатых уже год: папенька – современных нравов, да и XX век на дворе. С центральной кладбищенской аллеи она сразу свернула в нужную боковую, и уже не шла – бежала по ней, на ходу разрывая ногтями узелок от шляпной ленты, ставший вдруг тугим под подбородком; долетев до ангела с крестом, бросилась на каменную плиту и зарыдала в голос.

– Петенька, как же так! Как же так! Как же так!

Весенние пичуги вторили ей где-то в ветках тополей: «Цьют, цьют… Как же так!». Точно забивали серебряные гвоздики в её собственный воображаемый крест.

И все последующие дни посетители Смоленского кладбища наблюдали душераздирающую картину: по аллее спешит к отдалённой могилке юная дева в чёрной шали, хрупкая и невесомая, и сердца их плакали при виде её.

* * *

Оленькина жизнь приобрела с появлением незнакомого усопшего Петеньки Воскобойникова новый смысл. Теперь ежедневно после гимназических занятий она наскоро обедала дома, надевала для усмирения бдительного глаза домочадцев привычную пюсовую юбку, коричневый бархатный жакет с жёстким воротником, шляпку с поднятыми полями, а в любимую гобеленовую сумочку клала свёрнутую тонкую чёрную шаль. Минут двадцать она шла по Васильевскому острову, где жили Дьяковы, приветливо здороваясь со знакомыми и улыбаясь, а как сворачивала с Семнадцатой линии на набережную Смоленки, навстречу бело-жёлтым воротам Смоленского кладбища, – так в секунду мрачнела, бледнела, накидывала на плечи шаль и, не сдерживая катившихся по щекам слёз, спешила к знакомому кресту с крылатым ангелом. Там уже падала ниц, как профессиональная плакальщица, и рыдала в усладу, пока запас слёз не кончался. К неизменному «Как же так!» теперь прибавилось «Как же я без тебя?». И Оленька была в своём горе так искренна, так трогательно правдоподобна, что два служителя кладбища, наблюдавшие ежедневно сцены её вселенской скорби, порой не выдерживали, подходили и участливо предлагали позвать к барышне жившего неподалёку доктора или проводить бедняжку до извозчика. Оленька мотала головой, глотая слёзы, потом враз переставала стенать, подымалась и, заправив под шляпку выбившиеся пряди светлых волос, шла с кладбища прочь: спина прямая, осанка гордая, ах, ах, видела бы классная дама!

Тайна, её собственная великая тайна, без которой Оленька не мыслила уже своего существования, приносила ей невыразимое наслаждение. День за днём сам собой тщательно вырисовывался, отчеканивался в её голове Петенька, и вся его жизнь, и привычки, и даже милые недостатки. Он был для Оленьки настоящий – такой настоящий, как если бы она росла вместе с ним и распрощалась только что, буквально вчерашним вечером.

Всё вокруг казалось теперь такой пресной обыденностью, граничащей с обывательской пошлостью, что появление в её жизни Петеньки Оленька расценила как благословенный знак.

Но вот причина Петенькиной смерти никак не складывалась у Оленьки в голове. Очень хотелось, чтобы Петенька умер – из-за неё, и чтобы непременно это была старомодная дуэль – из ревности, конечно. Или из-за случайной фразы, которую соперник, не подумав, бросил в сторону Оленьки, – а Петенька счёл оскорблением. Так, кажется, было у Пушкина с Дантесом… Или нет? Оленька даже пыталась прочесть взятые из папенькиной библиотеки книги про дуэли, но чтение не шло, и ей приходилось всё додумывать самой.

Немалую часть этих фантазий занимал эпизод будущего объяснения с подругами по гимназии. Оленька представляла это так:

…Она отсутствует в гимназии несколько дней (можно на эти дни уговорить матушку вместе съездить к тётке в Псков).

…Она приходит в класс вся в чёрном, вопреки правилам (гимназисткам позволялся семейный траур).

…Она слушает урок отстранённо, потом неожиданно вздыхает – и падает в обморок.

…И уже потом, по страшному секрету, рассказывает девочкам, что виновата в смерти возлюбленного.

Но у этого плана была масса недостатков. Во-первых, облачиться в траур, чтобы домашние, особенно нянюшка, не заметили и не начали приставать с вопросами, было категорически невозможно.

Во-вторых, классная дама в тот же день пришлёт за папенькой или, того хуже, нагрянет сама на квартиру к Дьяковым побеседовать о состоянии Оленьки. Вот родители удивятся-то!

И, в-третьих, любопытные девочки, особенно эта длинноносая Вера Шмидт, уж непременно выведают про кладбище и, чего доброго, увяжутся за ней. А там же на могиле дата смерти – прошлый год! Что же, получается, Оленька была не в курсе всего происходящего? Или же до неё всё доходит, как до медведицы в спячке, – через полгода?

Оленька даже как-то подумала, что хорошо бы исправить дату смерти на табличке на весну тринадцатого года. Но тут же мысли этой устыдилась: грех, грех…

Так история с Петенькой мёртвым, как ей хотелось бы подать её подругам, сама собой расползлась по швам.

* * *

Тогда и возникла история с Петенькой живым.

И сразу как будто легче стало. Он всё равно ведь теперь есть у неё, а то, что мёртвый, – так от этого образ Петеньки делался ещё романтичней.

Продумывая детали великой любви, Оленька успокоилась, перестала ежедневно приходить на кладбище, но всё же взяла себе за правило бывать на могиле по вторникам и четвергам, когда занятия в гимназии заканчивались на час раньше, чем в иные дни. Приходила всегда с одним цветком и непременно – в дань традиции – позволяла себе тихонечко повыть.

К привычке этой сама собой прибавилась другая: домысливать события дня, прожитые с Петенькой. А события эти были удивительными: Оленька каталась с ним на каруселях в Адмиралтейском саду, ходила в синематограф на Мозжухина и в Александринку на Савину, после же непременно лакомилась мороженым и булочками с кремом, а однажды Петенька водил её в знаменитый ресторан «Талон», где они ели страсбургский пирог с гусиной печенью и запивали «Вдовой Клико», и обратно ехали до дома на таксомоторе…

Это была удивительная, яркая, до деталей придуманная и продуманная жизнь, которой Оленька гордилась – и была искренне благодарна Петеньке за то, что она, эта жизнь, у неё есть. А вместе с ней есть он, Петенька: такой милый, добрый, внимательный и романтичный… А хотя бы и неживой.

* * *

На уроке английского на стол Оленьки прилетела свёрнутая тонкой трубочкой записка: «Есть ли вести от Петра?».