Любим догадывался, что брод должен быть где-то рядом, ведь Онузскую крепостицу ставили, дабы перекрыть половцам донской «перелаз». Это вселяло надежду. И брод действительно нашелся, совсем рядом, под носом у владимирцев, чуть правее, выше по течению. Когда вода начала сходить, его указали перепуганные смерды. Любим ликовал.

— Ну вот, можно и осаду начинать, — довольно тер руки и Якун.

— Поляжем под стенами, укреплено больно надежно.

Воевода с сотником щурились на солнце, пытаясь всмотреться в правый берег.

— А что ж тогда? Время-то идет, не зимовать же нам здесь, — Якушка был как всегда напорист и нетерпелив, — лестницы осадные сколотим, перевезем к Онузе, подойдем затемно и на приступ. Мне бы только со своими соколами на стену влезть, а там уж все само пойдет.

— Ты высоту-то стены видел? — Любим иронично приподнял бровь.

— Чего на нее смотреть, авось с Божьей помощью…

— В лоб не полезем, заложников брать будем, познатнее и побогаче — сынков и дочерей бояр местных. Вот тогда они сами нам Ярополка по рукам и ногам свитого принесут, и на стену лезть не придется, — Любим решительно махнул головой, словно убеждая не только Якушку, но и себя самого. — Здесь, в середке стана, загон, обнесенный высоким тыном, сделаем, внутри отхожие кущи поставим и навесы с лавками сколотим. И пусть «курочки» да «петушки» сиднем посидят, покуда их отцы наши условия не выполнят. А ежели попрут на нас вороножцы войском, чтобы своих отбить, так там и оборону сподручней держать будет.

— Ты уж извини меня, Любим Военежич, — Якун под нарочитой вежливостью старался спрятать раздражение, — только мои вои не холопы, чтобы снова лопатами да топорами махать. И так с голодухи намаялись, что аж…

— Местных рубить тын заставим, потерпят, — перебил стенания Любим.

— Ну пусть так, только как ты этих деток ловить-то собрался? Щучу ночью в городец отправишь, чтобы с палатей стащил? Да и охота тебе таким грязным делом мараться?

— А кровь проливать христианскую лучше? — сверкнул глазами Любим. — Вон, видишь, посад у них за городом, значит и торг за стенами ведут. Смекаешь?

— Нет, — честно признался сотник.

— Нельзя дать им понять, что мы броды ведаем. Пусть думают, что за Доном они в безопасности, да над нами, суздальскими[39], посмеиваются. Отправлю Щучу на торг, пусть разведает, как часто собирается, выходят ли из городца бояре с семьями прикупить чего. А потом под утро тайком переправимся и засаду сделаем, выскочим и похватаем отроков безусых и девиц, которые побогаче одеты будут. Авось кого надо-то и выловим. А потом и по Вороножу, по вервям пройдемся и там кого схватим. Десятков пять в залог нужно, не меньше, чтобы здесь засуетились.

— Любим, да ведь хлопотно это, да и озвереть могут. А тогда уж не они курами в курятнике, а мы здесь посреди чистого поля кудахтать станем.

— Послушай, Якуша, знаю обида тебя гложет, что не тебе князь воеводство дал, — Любим решил бить откровенностью.

— Да с чего ты взял? — сразу замялся Якун.

— Вижу. Ты старше, дольше под рукой Всеволода ходишь, я лишь третье лето при нем. Но мы сейчас общее дело делаем, нам этого Ярополка нужно изловить. А в другой раз может я под твоей рукой пойду, и тогда ты будешь решать, а я смиряться. Потому как за воеводой последнее слово, — он бросил на Якуна тяжелый взгляд, — а я вот так решил.

— Вот положишь здесь все войско, тогда уж точно мы оба в немилость впадем, а может и до поруба дойдет. Спаси и сохрани, — Якун спешно перекрестился.

— Пчел бояться — меду не пить, — отмахнулся Любим.

Поздний вечер был уже по летнему теплым, ласковым. Где-то в лесу разливал мягкие трели первый соловей. Любим сидел на донском берегу, с наслаждением опуская босые ноги в теплую водицу мелководья. В налетевшем на реку тумане терялась Онузская крепость. Все готово: «курятник» построен, торг разведан. Завтра в это время, дождавшись глубоких сумерек, Любим поведет дружину к выбранному Щучей месту засады. Они пойдут пешими, оставив лошадей, чтобы животные нетерпеливым ржанием не выдали воев. Это завтра, а сейчас воевода расслаблено вдыхал запах молодой травы и речной тины.

После схода воды онузцы настойчиво кинулись приглядывать за чужаками. Под видом простых рыбачков доброхоты постоянно мелькали вдоль берега, замечали владимирцы соглядатаев и в лесу. «Пусть смотрят», — усмехался в броду Любим, уверенный в своем замысле.

Над головой большим черным пятном пронесся в сгустившуюся тьму филин. Малиновый закат быстро таял за окоемом, в небе стали проявляться первые крупные звезды. Благодать! А как там дома? По венам пробежала легкая тревога. Как там матушка? Любим знал, что в этот, час, когда ночь, вступая в права, окончательно побеждает старый день, мать всегда на коленях молится пред светлым образом Богородицы за своего непутевого сыночка. А раньше она молилась за троих сыновей.

Старшего Благояра Любим почти не помнил, тот пал в своем первом бою тринадцати лет от роду, тогда Любимка встречал только четвертое лето. От брата где-то в уголке широкого короба долго хранилась деревянная лошадка — подарок, вырезанный для малого детской нетвердой рукой. Лошадка сгорела вместе с теремом, как сгорел и дом второго брата Воислава. Погодки, они были с Любимкой очень близки. Брат с семьей погиб при набеге половцев, поганых, наведенных Ростиславичами. И за это Любим ненавидел Ярополка лютой ненавистью, греховной, осуждаемой, но придающей ему сил и упорства, горько-сладкой в ожидании возмездия.

Весть о смерти брата тогда оглушила Любима, прибила к земле, но надо было поддержать мать, как-то собраться, и он поднялся, стряхивая тяжесть потери.

Теперь Любомир был единственным сыном, и мать ставила свечи за упокой умерших и на коленях молила о нем, единственном. А что будет с ней, ежели его срежет шальная стрела? Ведь он даже внуков ей в утешение оставить не успел, все упирался, не хотел снова жениться, а она так просила… Раздумья о будущем путались с воспоминаниями, принося то грусть, то горечь.

— Любим Военежич, чего ж в сырости сидишь? Спать пора, — старый холоп Кун засуетился за спиной. — Уж я и постельку постелил, и подушечку взбил, мягонько так, чисто облако, голова сама прилечь просится.

Весь узловатый и несуразный, старик давно уже не годился для ратного дела, но все равно таскался за Любимом, не желая, как часто говаривал, «гнить на лавке». У Куна было одно четкое правило: важно не хорошо сделать, а хорошенько об том рассказать. Заливаться не хуже того соловья из чащи, было для старого холопа обычным делом. Любим скрыл набежавшую усмешку.

Отряхнув с портов речной песок, владимирский воевода зашагал к шатру. И тут где-то в стороне, там, где сколотили стойла для лошадей, раздался женский крик, даже не крик, а давящий на уши дикий, отчаянный визг и одновременно грубые мужские ругательства. Любим припустил к коням, туда же сбегались и его дружинники.