— Поймали, ведьм поймали! — услышал он, расталкивая толпу.

— Воеводу-то пропустите, совсем ошалели! — прорычал Любим, за шиворот отшвыривая с дороги одного из зевак.

Дружинники, приметив наконец Военежича, поспешно расступились. В круге залитого горящими трутами света Любиму открылась странная картина…

Его вои крепко держали двух насмерть перепуганных совсем молоденьких девиц. Одна из них, по-мужицки крепкая, широколицая и толстощекая как раз и издавала мощные визги, пронзающие округу. Вторая, тоненькая как березка, даже тощая, только водила по набежавшей мужской толпе невидящим мутным взором. Если бы ее отпустили, она, наверное, упала бы в обморок.

— Вот, — насупленный дозорный показал Любиму небольшой мешок, — коней потравить хотели. Рыжухе успели сунуть. Коли падет, я вам сам это все в глотку затолкаю! — вой замахнулся мешком на визжащую, та сразу притихла. Наступила благостная тишина.

— Дай сюда, — Любим выхватил у дозорного мешок, там лежало распаренное зерно, воевода наклонился, понюхал — легкий запах травяного отвара. — Вы кто такие? — обратился Любим к девицам, те угрюмо молчали. — Кто такие?! — надвинулся он на незнакомок.

— Еще одна! Еще одна! — раздалось из темноты.

Любим заметил, как нервно дернулась крепкая девка, словно от удара. Толпа расступилась и в круг света ввели… Любим почему-то сразу признал ее, пугливую красавицу у церкви. А ведь он с того дня ни разу и не вспомнил о ней, а тут поди ж ты, разом всплыли: соболиные брови, мягкие черты лица, большие светлые очи, растрепавшаяся тяжелая коса, приятная округлость груди, под простой со скромной вышивкой беленой рубахой. Только взгляд теперь совсем не испуганный, а наоборот смелый и ненавидящий. И обращен он на него, Любима. Красавица тоже мгновенно выловила его из толпы зевак. Вот ведь, когда Военежич был настроен благодушно и даже игриво, незнакомка его боялась, а теперь, когда он закипает от гнева, она безрассудно смела. Странная девка.

— Кто такие?! — в третий раз вопрошал воевода, явно теряя терпение.

Все три пленницы молчали. По ставшему безразличным, обращенному в себя взгляду красавицы Любим понял, та приготовилась стать мученицей. Было и смешно, и безрадостно. «Что ж делать-то с ними?» И тут ему бросилась в глаза одна примета: одежа на последней девке была простенькая, даже беднее чем у первых двух, ничего особенного, да и ноги босые, а вот выбившийся из-под рубахи нательный крест словно из другого мира, холодный металл ловил огненные искры, привлекая внимание. Любим шагнул чуть вперед, дева едва заметно вздрогнула, но осталась стоять на месте. Выхватив у дозорного горящий трут, Военежич осветил распятье. «Да это же золото! У простой девки нательный крест даже не серебряный, а из золота! Да и наперсницы косятся на нее со скрытым почтением, особенно эта, мордатая. Стало быть, это хозяйка. А раз хозяйка непокрытая, и коса девичья, значит немужатая. И кто за ней стоит? Правильно: отец али полюбовник». Любим хитро прищурился.

— Эту, — он указал на красавицу, — ко мне в шатер.

По рядам воев понеслись похабные шутки и хихиканье. Девушка продолжала быть безучастной.

— А этих, — он сделал паузу, — этих отпустить.

— Как! — выдохнули с десяток глоток, оголодавших без бабского тела.

— Этих отпустить, — твердо повторил Любим, — пусть плывут на тот берег, да передадут… «Отцу или полюбовнику, кого ж назвать?» — Любим чуть поколебался. — И передадут ее отцу, чтобы явился до зари, переговорить нужно.

И вот тут красавица встрепенулась, равнодушие спало, она начала дико вырываться из крепко удерживающих ее мужских рук.

— Не говорите ему!!! — закричала она с отчаяньем, а голос полился звонкий, чистый. — Не говорите ничего! Скажите — в Дону утопла, а матери пусть скажет — у тетки я. Слышите?! Слышите?!!

Она еще долго кричала, пока ее волокли по вытоптанной траве. Холопки провожали хозяйку как покойницу. Крепко сшитая упала перед Любимом на колени и вцепилась в полы его свиты:

— Воевода, батюшка, пощади ее! Не тронь! Не виновата она, это все он, бес этот, он порчу навел, приворотом опоил! Она лишь спасти его хотела. Пощади Марьюшку нашу! Бог тебя не оставит! — она все ползала и ползала, пытаясь поцеловать Любиму руку.

Он резко склонился к ней, взяв за подбородок:

— Бес — это кто?

Девка начала глотать воздух, как выброшенная на берег рыба.

— Ну?! — прикрикнул на нее Любим.

— Князь беглый, — полушепотом выдохнула она.

Любим был зол, нет не зол, он был в бешенной ярости, внезапно прорвавшейся сквозь толстую броню равнодушия. Впервые с того мерзкого дня он сумел взглянуть на бабу с вожделением, залюбовался прелестями, захотел… но и тут ему нагадил Ростиславич, и тут поперек успел встать, руки распутные протянуть, первым меда сладкого хлебнул. А отец ее куда смотрел?! Или сам дочь под князя уложил? Полюбовница!!! Все они таковы, прелюбодейское племя!

Накручивая себя, Военежич дошел до шатра.

— Прочь пошли! — рявкнул на сторожей и отдернул полог.

Девушка стояла посередине округлого шатра, не решаясь присесть. Теперь в свете лучин она снова выглядела испуганным несмышленым олененком. «Боится». Любим обошел ее по кругу и устало плюхнулся на ложе.

— Сапоги не поможешь снять, а то ноги затекли[40], — насмешливо бросил он, любуясь изгибом девичьей шеи.

— И сам снимешь, чай не хворый, — скривила ротик красавица, горделиво отбрасывая за спину косу, страх выдала лишь слегка дрогнувшая рука.

— Ишь ты, — прищурил левый глаз Любим, — Ярополку, значит, снимала, а мной брезгуешь.

Девушка возмущенно сдвинула брови, даже в свете лучин было видно, как ярко вспыхнули щечки:

— Никому я ничего не снимала!

— Не совестно? — не обратил внимания на протест Любим. — У него жена-молодуха у нас в тереме владимирском сидит, кручинится, а тут ты. Как оно — в прелюбодейках-то ходить?

— По себе людей не меряют, — фыркнула девка, отворачиваясь.

«Как держится-то! Не знал бы, так поверил». Он резко встал, девчонка испуганно отскочила в угол.

— Не бойся, не трону, — хмыкнул Любим. — Подрастешь, сама поймешь, что он гнилой человек, добрый муж никогда бабу на смерть не пошлет.

— Никто меня не посылал, я сама! — с излишней горячностью выпалила девка.

— Сама что? — тут же поймал ее на слове Любим. — Ну, Марьяшка, так ведь тебя зовут?

— Для тебя, лапоть владимирский, Марья Тимофевна, — бросила она надменно.

— Кто я? — подался он вперед.