– Я в Петербург поеду.

– Господь с тобой. – Дэвид не на шутку расстроился. – Да ты спятила! Там тоже война, немцы лютуют, я с ума сойду. Сиди дома, поддерживай огонь в очаге.

– Сейчас тепло. Топить не надо.

– Ну, это просто так говорится. Лучше оставайся и учи английский, а то соседи смеются.

– Они сами не англичане.

– Будет тебе. – Он вздохнул. – Дался тебе этот Петербург!

Он посмотрел на жену, на холодный камин, затхлую гостиную, которой пользовались только на Рождество да на похороны, на запущенный сад за окном. Она еще девчонка, жена-подросток. Любит ли он ее? Что вообще означает любовь? Он понимал, что Людмила затащила его в постель, потому что ей нужен был мужчина в доме и в деле. Любит ли она его? Американский ресторан давно продан… Впрочем, зачем в этом копаться? Они муж и жена – едина плоть, хотя и две души (умирать все равно в одиночку, теперь-то он это знал), в будущем, возможно, мать и отец общих детей. Правда, механизм деторождения, подобно пресловутому паровозу Кроше-Бейли из валлийской частушки, никак не хотел запускаться.

– У тебя ж в Петербурге никого нет, детка.

– Есть тетя Аня и дядя Борис, он сейчас в тюрьме. Приходили же письма, помнишь?

– Господи, ну и семейка! Про тюрьму ты мне не рассказывала.

– Говорят, он призывал убить царя, над ним смеялись, но все-таки посадили.

– Погоди. – Он глубоко вздохнул. – Не все сразу. Что у нас, времени не будет? Куда он денется, твой Петербург?

Она покачала своей очаровательной головкой, волосы в утреннем хмуром свете сияли, как самородок, извлеченный из тайника. Другое покинувшее чердак сокровище – энциклопедия Келли – стояла теперь в книжном шкафу, все двенадцать томов. Сидела бы учила по ней английский. Есть еще Библия, над которой он когда-то непотребствовал, но она едва ли подойдет для занятий – язык устарел. А Людмила опять головой качает – я, мол, знаю, что делаю.

Он поехал поездом в Ньюпорт и записался в Гвентский королевский полк. Попасть на войну оказалось трудней, чем он думал; вроде как он делает одолжение королю и отечеству, а на поверку все выглядело наоборот. Профессия? Да нету, в сущности, профессии, так, ничего определенного, зарабатываю чем придется. Могла, правда, выдать наколка на левой руке – якорь и корона, моряцкий прищур да въевшийся в кожу морской загар, но на это никто не обратил внимания. Родственники? Жена, Людмила Джонс, урожденная Лихутина, да, русская. Это их не слишком обрадовало, хотя русские в это время доблестно громили немцев в Галиции. Его не вызывали на сбор в Чепстоу до конца августа, но настал день, когда номер 73 386 категории A1 – первосортное пушечное мясо без определенных занятий – пополнил ряды пехотинцев вместе с другими Джонсами, Уильямсами, Морганами и одиноко затесавшимся Причардом. Во избежание путаницы пришлось пристегнуть к фамилии последние цифры номера – Джонс 86-й. В его призыве оказался парень по фамилии Кадвалладер, и, вместо того чтобы радоваться разнообразию, ротный старшина, англичанин из Кэдбери, спросил: это что еще за прозвище?

Из-за выговора старшины Кадвалладер не понял вопроса, и Джонс 86-й, вспомнив манхэттенские уроки, ответил за него:

– Так звали короля Гвинедда.

– Где такое, в Месопотамии? Чего суешься без спросу? И запомни, старшему надо говорить «сэр».

А помощник старшины заржал:

– Как же, как же, помню. Кадвалладер и его валлийские козлы.

В королевском Гвентском полку собрались люди из разных мест, но с валлийским акцентом никто из них не говорил. Казарма напомнила Джонсу 86-му «Титаник», поделенный на классы с табличками «Вход воспрещен» на каждом шагу, только вот женщин тут можно было увидеть разве что в горячечных снах одиноких мужчин. За капитана здесь был полковник, для большинства фигура мифическая (пока не проштрафишься как следует), а офицеры в звании капитана мало что значили. Рядовой Джонс условно поместил себя в четвертый класс. Кормили их такой дрянью, что даже ирландцы, которых он когда-то потчевал переваренной капустой, отказались бы это есть. Он, впрочем, помалкивал, что готовит лучше местного повара, пьяницы-капрала, заправлявшего кашу соплями и пеплом от своих бычков.

Плечом к плечу с другими Дэвид мерил шагами плац и тянул подбородок к разбитому носу – в первый же день ему щедро разукрасили лицо. На рассвете раздавалась команда:

– Подъем! – после чего их гнали строем на плац. – Лечь! Встать! Лечь! Встать! Руки по швам! Подтяни носки, скотина! Три наряда вне очереди!

Когда наконец, измочаленные и грязные (кран один, вода ледяная), они возвращались к себе и под бодрый, как говаривал бывший хормейстер Эванс 73-й, победный сигнал отбоя, забирались под одеяла, смуглый Морган 2-й с матраца в углу заводил знакомую волынку про померкшую славу британских кельтов:

– Они были христианами уже через двести лет после смерти Иисуса, да святится имя Его, и хранили дух веры, когда другие племена Британии, по праву принадлежащей кельтам, молились Одину, Тору и прочим деревяшкам.

Джонс 86-й слушал его и грустил об уютной кухне и кастрюлях с мясом.

– Так чего ж мы воюем на стороне этих чертовых англичан? Чем хуже поганая немчура, уж не тем ли, что они орут «Боже, покарай Англию»? – раздался в темноте чей-то глумливый голос.

– Да, это вопрос. Но ничего, будет и на нашей улице праздник. В конце концов, разве немцы не двоюродные братья англосаксов? Сначала избавимся от немцев, а там уж никто не остановит вооруженных валлийцев, восставших, чтоб отомстить ближайшим угнетателям. Есть люди, которые видели призрак короля Артура на боевом коне. Он скакал по холмам, высоко подняв Каледвелч. Славный день недалек, и валлийцы, обученные военному искусству разнежившимися английскими простофилями, готовы встретить его.

Были в казарме и те, кто не понимал, о чем речь: больно много длинных чудных слов.

– Все повторится, как встарь, когда восстали князья кимров, Кадваллон Долгорукий и сын его Мэлгвин Гвинедд, и другой Кадваллон, правнук первого, и воевали с жестокими выродками, коими командовал боров с отвратительным именем Этельфрид, король англов в Нортумбрии, пока из-за жестокого предательства не потеряли валлийцы Стратклайд и всю Северную Британию и не были смяты в бесславной мясорубке при Честере.

В ответ рядовой Эванс 12-й кричал из другого угла, что все это замшелый национализм, что настоящая борьба есть борьба рабочих с капиталистами и что эта война приведет к неслыханному промышленному упадку, который породит революцию. А другой социалист, из третьего угла, утверждал, что рабочие вообще не должны участвовать в такой войне, ибо капиталисты, пока одни рабочие убивают других, жиреют на продаже оружия. Сам он в армию ни за что бы не пошел, но решил встать в ряды воюющего пролетариата, чтобы проповедовать новое Евангелие. Затем всю эту свару – перебранку двух революционеров, перекрываемую басом пророка Славного дня Уэльса, – заглушила политически незрелая частушка: