светился нимб! Нет, конечно, он в действительности не светился, но мастерство написавшего картину неизвестного ему художника было настолько велико, что иллюзия свечения выглядела совершенно реалистично. Мастер подобрал краски для нимба настолько мастерски, что тот, казалось, излучал вполне ощутимое свечение, даже освещая при этом пространство вблизи картины. Такой же нимб был и над головой кормящей женщины.

Истома зажмурился и тряхнул головой. Иллюзия исчезла. Теперь на картине была просто толстуха с голой титькой и толстый же грудничок. Но кого художник изобразил на картине, Истома прекрасно понял. Нимбы просто так не рисуют, а уж у младенцев — и подавно. "Хороши же у латинян иконы, — подумал он, — прелесть бесовская, тьфу"[18].

Однако истинное отношение к картине он не выдал ни взглядом, ни выражением лица, ни единым движением рук или тела. Служащий Посольского приказа как-никак, нельзя давать посторонним людям возможность читать по лицу! Хозяин, заметив интерес постояльца к картине, подошёл к ней и той же тряпкой, что только что протирал бутылку, смахнул пыль с рамы.

— Я заплатил за неё три дуката, — гордо произнёс он, — такая же висит во дворце. Дож Джироламо[19] заботился об украшении Венеции и распорядился сделать копии с лучших картин, и я с радостью приобрёл одну из них. Пусть Мадонна с Христом-Младенцем будут покровителями моей таверны.

Истома только кивал в ответ, стараясь, чтобы ничто не выдало знание им итальянской речи. Хозяин таверны, вспомнив, что гость его не понимает, более не стал распространяться, и просто стоял в стороне, ожидая, не потребуется ли ещё одно блюдо. Но Истома уже насытился, и, встав из-за стола, поднялся в свою комнату.

Поздно вечером прибыл гонец из Венеции: дож Николо да Понте желает говорить с посланником царя Ивана Васильевича к папе римскому. Явиться следовало завтра к обеду…

"Что ж, надо — значит, явлюсь, — усмехнулся про себя Истома. — Мне что дож, что вьюга — один чёрт".

И задумался. Вспомнилось самое высокое указание любыми способами выведать всё, что возможно. Но на визит Истомы в Венецию Андрей Щелкалов не рассчитывал: при русском дворе сведений о европейских делах было не так чтобы очень много. Да и зачем? Полно более насущных дел: от поляков да от крымчаков или шведов отбиваться. И думать, как закончить проклятую войну, которая тянется уж больше двадцати лет[20].

Посольский дьяк, а вслед за ним и сам царь полагали, что Венеция состоит в подданстве римского папы, поэтому достаточно договориться с понтификом, а он-то уж даст указание дожу. Но, видимо, всё было значительно сложнее. Да и грамоты к правителю Венеции у него не было. Но должна быть! К утру.

Надо — значит, будет. И доставит её ко двору не "гон-чик лёгкий" Истома, а, как и было сказано начальнику береговой стражи, посланник русского царя Истома Леонтий Шевригин![21]

Истома подошёл к Поплеру. Немец лежал на кровати спокойно, лицо его было покрыто крупным каплями пота, грудь вздымалась мерно. Он спал, и сон явно шёл ему на пользу. Шевригин взял походную суму и сел за стол.

Он прекрасно знал содержание грамоты к римскому папе. Это были сетования на короля Речи Посполитой, не желающего совместно с русскими воевать против турецкого султана, а вместо того губящего христианские души. А также предложение собрать все христианские силы против оного султана. И намёки, что царь Иван готов рассмотреть положения Ферраро-Флорентийского собора[22] применительно к Русскому царству. Истома достал из сумки лист бумаги, плотно закрытую чернильницу и принялся за работу.

Уже на половине послания он задумался: кто же будет перетолмачивать дожу это письмо? Раскрывать своё знание итальянского языка он не может — это ясно, а Паллавичино, негодяй, сбежал, и неизвестно, где его искать. Может, у венецианцев есть свои знатоки русского письма? Он вспомнил, что многие здания в Московском Кремле построены итальянскими зодчими. Лет, конечно, много прошло, но, может, кто за время строительства сам выучился, а потом, по возвращении, детям своим то знание передал? Это может быть — в надежде на будущие заказы московского правителя-то! А если и не найдётся — что с того? Он послание доставил, и его положение там строго указано — царёв посланник. Для всех посторонних итальянского языка он не знает, но латынь — очень даже! Вот на латыни и будет говорить. А что там их итальянские бояре при нём меж собой шепчутся — нет, он не понимает! Да и латынь свою, наверное, следует показать как слабенькую — едва-едва хватает, чтобы изложить суть государевых предложений да понять, что там в ответ бормочут.

Он тщательно вывел последние слова: "А доставит сию грамоту посланник Истома Шевригин". Всё, кажется. Истома покрутил головой, ища ящик с песком для посыпки свеженаписанного письма. Но, очевидно, нечасто в этой таверне останавливались путешественники, которым требовалась эта необходимая любому пишущему человеку вещь. Тогда Истома поднял грамоту за два угла и помахал ею в воздухе, потом подул на буквы. Дождавшись, когда чернила высохнут, он сложил лист в несколько раз и перевязал его конопляным шнурком. Теперь надо запечатать письмо. Для этого следовало растопить или просто хорошо размять в ладонях воск[23].

Андрей Щелкалов снабдил Истому в дорогу всем необходимым. Имелся в суме Шевригина и воск, и даже печать, какую давали в дорогу посланникам, чтобы было чем запечатать ответную грамоту, если в том настанет необходимость. Печать в сумке Шевригина отличалась от государевой, но тоже была орлёной, хотя и несколько иного рисунка. Да кто там в этой Венеции разберёт — что и как должно быть в грамоте русского посланника!

Истома поднёс к пламени стоящей на столе свечи большой кусок воска, дождался, когда он стал оплывать с одного бока, и накапал расплава на узелок стягивающего письмо шнурка. Приложив к быстро твердеющему воску печать, полюбовался на дело своих рук: письмо, если не приглядываться к печати, выглядело не хуже, чем то, которое передал ему Андрей Щелкалов для вручения римскому папе. Нет, ничуть не хуже! Истома улыбнулся.

Теперь, когда к завтрашнему посещению Венеции было всё готово, он почувствовал, что снова проголодался. В прошлый раз он ел, когда солнце только начало клониться к закату, теперь же за окном стояла густая, плотная тьма. Лишь с неба бесстрастно подмигивали звёзды — дождь давно закончился, тучи растаяли, и даже заметно потеплело.

Истома зевнул. Теперь, когда все приготовления к завтрашней встрече были сделаны, он ощутил, насколько сильно устал. Так много вместил этот день: