пивом, сахарные головы таскал в купеческое собрание… Мальчишечка-то был хрупкий, и силой богатырской меня природа не наделила. А скидок в лавке никому из работников не делали. Так что сперва я в сахаре сладости-то не ощущал. Потом узнал, какой он сладкий.

…Старый приказчик из Говядова считался в округе человеком с большими столичными связями. Как же! Много лет прослужил в Петербурге в лавках, имел знакомство с именитыми купцами, и филисовские мужики знали: заплатишь ему, отвезет в Питер мальца, устроит. И пользовались услугами приказчика, чтобы избавиться от лишнего рта и заодно как-то попытаться вывести в люди сынишку. Петербург-то, считали, непременно уму-разуму научит. А уж если мальчонка по торговому делу пойдет — чего лучше!

Вот так и тринадцатилетнего Пашу Батова отправили со старым приказчиком в Петербург. Мать собрала котомку. Пресных лепешек четыре, не то три, несколько сваренных вкрутую яиц, кусочек сальца, рубашка, две пары портянок, полотенце… Перекрестила у порога, а отец положил руку на узенькое Павлушино плечо и сказал: «Гляди там, в городе, в обиду себя не давай. И старайся, слушай знающих людей — тебе жить…»

«Тебе жить!» Павел тогда, на четырнадцатом году, мало-мальски разумел, что такое «жить» в понятии деревенском — видел вечные хлопоты отца то на полоске земли, то на лугу, то на подворье, наблюдал повседневный быт филисовских крестьян с бесконечным трудом и редкими праздниками. Так жить он, наверное, быстро научился бы, переняв от отца привычку к труду и к неяркому, однообразному существованию. А жизнь в большом городе, куда теперь вез его бывший питерский приказчик, он никак не мог себе представить, хотя старался, слушая наставления своего не очень разговорчивого провожатого и оставаясь один на один со своим совсем еще не богатым воображением.

Петербург ошеломил и испугал его. Бесконечные улицы из упирающихся друг другу в бока громадных домов, суета невесть куда спешащих людей, сердито звенящие трамваи, река, стиснутая в берегах тяжелым холодным камнем… «Тебе жить»… Задавят тут, затопчут, и не успеет ничего узнать о жизни. Захотелось обратно в Филисово, в привычную деревенскую тишину, на простор. Но нет ему туда обратной дороги…

Понял это окончательно, когда увидел управляющего торговым домом купца Леонова. Представлял прежде купцов толстыми, с выпученными глазами на красных лицах. Оказалось — человек как человек, строг только и серьезен очень.

— Вывеску нашу читал? — спросил, будто заподозрил в чем-то непростительном.

— Читал, — прошептал Павлуша и вдруг похолодел от мысли: «А что если забуду, как там написано, а он спросит…»

— Что ж вычитал, скажи, пожалуйста…

Большие буквы, к счастью, бегом выстроились в памяти:

«Вино, фрукты, гастрономия… Леонов и… потом «К» — большое, а «о» — маленькое…»

— Маленькое, говоришь… Хорошо, что прочитать сообразил. Смышленых уважаю. Да вот сам-то ты меньше той буквы «о», что на вывеске. Что с тебя взять? Сломаешься как прутик под мешком или корзиной, отвечать за тебя придется… А?

— Никак нет, Иван Николаевич, — вмешался провожатый. — У них род, у Батовых, такой: незавидные, кажется, а двужильные… Так что не сомневайтесь…

Мальчишка сразу сообразил: если возьмет, надо изо всех сил стараться, чтоб не сомневался, поверил в то, что сказано про батовский род.

…Магазин открывался в десять утра и торговал до десяти вечера. Работы у прислуживавших приказчикам мальчиков хватало, пожалуй, не на двенадцать, а на все двадцать четыре часа. Убирать помещения, разгружать товары, разносить по городу покупки, выполнять мелкие поручения хозяина или приказчиков. Больше всего Павел боялся споткнуться и упасть под тяжестью куля или ящика и еще боялся, когда приходило время закрывать магазин: двадцать три окна (количество окон в магазине Леонова он запомнил на всю жизнь) на ночь закрывали тяжелыми металлическими решетками; таскаешь решетки и кажется, еще одну попытаешься поднять — упадешь и уже не встанешь. Но не падал — видно, прав был земляк, уверяя купца в потомственном двужилии рода Батовых. Первое время только колоколом гудела к ночи голова и тело так ломило, будто его на току колотили цепами.

Изо всех занятий самым интересным была беготня по городу. Пускай суетно и не налегке — то с коробками, то со свертками, зато каждый раз что-то открываешь для себя в незнакомом мире, каждый раз рождается несметное количество вопросов и так увлекательно потом думать над ними, искать ответы. Не на все найдешь. Если б побольше знать! Мало, очень мало двух классов деревенской школы! Выдавалась минутка, листал случайно попадавшие в руки книжки, пробовал читать газеты. Племянник Леонова, студент, заметив тягу мальчика к образованию, посоветовал:

— А ты, когда есть время, учись. Я помогу… вот и сдашь за курс реального училища — уже образование!

Павел послушался совета. И с тех пор с помощью студента добывал книги и читал, читал, читал… Изучал русскую литературу и историю, решал уравнения, постигал законы механики. Леонов узнал об этом и, вопреки опасениям Павла, одобрил:

— Что ж, учись, познание наук — человеку на пользу. Отрок ты, вижу, прилежный, добросовестный. Подучишься еще, подрастешь на вершок-другой, в приказчики попробую перевести, даст бог и мне и тебе не в ущерб.

Павла радовали обещания хозяина. А мальчишеским воображением, между тем, все сильнее завладевали военные. В районе Забалканского и Загородного проспектов, где находились магазины Леонова, было расквартировано несколько воинских частей, причем привилегированных, — Семеновский, Измайловский и Егерьский полки.

Вряд ли есть на свете мальчишки, равнодушные к окрыляющей торжественности походного марша, к брызжущим огнем глазам и точеным ногам кавалерийских коней, изящно гарцующих под новенькими седлами, к строгой законченности военного строя, в котором видятся сила, надежность, готовность к подвигам — словом, то, что всегда близко мужскому сердцу…

Павел порой ловил себя на том, что, бегая по городу, повторяет военные команды, воображает себя то командиром полка, перед которым вмиг замирают покорные, на удивление вымуштрованные шеренги, то юным офицером, увлекающим на подвиг верных, влюбленных в него солдат… Он все явственнее ощущал в душе желание посвятить себя военной службе. А тут четырнадцатый год. Война.

Ее воспринимали в разных кругах по-разному. Мальчишка из купеческой лавки пока еще не видел подлинного характера войны, не понимал, сколько горя несет она народу, России. Это он осознал позже. А тогда он представлял войну по журналу «Нива» с его рассказами о подвигах на фронте, с портретами лихих георгиевских кавалеров, с обещаниями грядущей блистательной победы над врагами Отечества. На улицах Петрограда Павлу тоже бросалось в глаза то, что подогревало увлечение войной: под гром оркестров уходили на фронт семеновцы, измайловцы, егеря; гимназистки с букетами цветов восторженно провожали