и в то же время только и спасительной немощи человека, его малости перед лицом мирской силы, и несравнимо бо; льшей близости к Богу «малых сих», — бедных, замученных тяготами жизни сельских священников, людей скромных, сокрушённых и смиренных, грешниками себя всецело сознающих, но только благодаря этой страдательной жизни, малости и этому смирению ещё хранящих истинное душевное тепло, сострадание к людям, милосердное сердце и здравый ум.

«Наказующие и без тебя найдутся, а ты бы для родного сына милующих поискал!» Вот вам взлет, который вы редко увидите где-то еще. Наказующие всегда найдутся, а ты бы милующих поискал! Правда, победу он не одержит, дьякон только приписывает какую-то шутливую строчку к письму, которая уничтожает его серьезность, и все. Анастасий, наверное, до заутрени не доживет, напьется[12].

В этом рассказе и в реплике отца Анастасия о наказующих, можно сказать, сокрыто зерно именно чеховской духовной гениальности, которую Шмеман незаметно для не особо зорких глаз «выпрямляет» и уплощает. Надо помнить, что Чехов и в истине — никогда не морализатор и не законник. Он художник духовной правды. А правда эта такова, что человек есть существо падшее, но относиться к нему по-Божески, богоугодно, можно только так, как сказано у Царя Давида в псалме: «Милость и истина сретостеся, правда и мир облобызастася: истина от земли возсия, и правда с небесе приниче»[13]. И это ведомо Чехову, это — и есть Чехов в его гениальной духовной интуиции художника и в его истинно православной мудрой ориентации мыслителя, которая всегда зрит антиномичную глубину и полноту ви; дения жизни и человека в присущем ей сложнейшем противоборстве добра и зла.

Некоторые говорят, что в этих стихах исчисляются те добродетели, которые явились во Христе, именно, что в Нем сошлись милость и истина. Милость Христос показал в исцелении больных, а истину в учении и проповеди. Но в Нем же сошлись правда и мир, ибо это значит: облобызастася. Правда же Христова открылась в правом суде, когда Он лукавых обличал и добрым выражал похвалу, а мир — в кротости[14].

В своей лекции о Чехове о. Александр много верного сказал о духовной трезвости Чехова, отсёк его творчество и от сентиментальности, душевности, как в разборе рассказа «Кошмар»:

«Малый, как видно, не из очень умных… — думал Кунин. — Не в меру робок и глуповат». Оживился этот бедный отец Яков только когда ему чай дали, он стал жадно его пить. Никакой тут жалости у Чехова нет. Он показывает, как тот крендель в карман прячет. «Ну, уж это совсем не по-иерейски! — подумал Кунин», когда увидал, что тот один крендель съел, а другой в карман засунул, «брезгливо пожимая плечами. — Что это, поповская жадность или ребячество?»

Это видение не оспорить. Не жалостлив Чехов. Но и вовсе не «жестокий талант» — как величал его Лев Шестов. И не «агностик», каковым его — несмотря на высоту и проникновенность художественной правды, именует о. Александр Шмеман:

Очень странно Чехова теперь представлять как одного из христианских писателей, который что-то сказал, что не заключено у других, что сохраняет свое собственное лицо. Сам Чехов (я к этому перейду через минуту) никогда бы себя так не назвал и даже официально называл себя, как бы сказали теперь, агностиком. Но вот именно потому тот свет, который мы за эти пятьдесят лет начали уметь различать у него, который до нас начинает доходить, мне кажется особенно важным.

Кто мог в 1970 году, когда читалась Шмеманом эта лекция, «представлять» Чехова христианским писателем, кроме старинной, первой волны, русской эмиграции? Так что это камень в огород Зайцевых-Шмелёвых. И он тоже не случайно полетел. В художественной правоте и соответствии её духу Православия нет сомнений. Прав и Шмеман, её слышавший, но до той поры только, пока не вступает в силу внутренняя полемика Шмемана с тем, что ему было ненавистно в Православии. И потому правда его — мало сказать частичная, она — искажённая. Причём очень тонко: сразу и не разберёшься.

Был бы Чехов Чеховым без его «большой мысли» — сердечной, христианской, глубокой, без мощной духовной аналитики (назовём это так) — того высочайшего духовного рассуждения, которое великие отцы и учители Церкви, и такие святители, как Игнатий (Брянчанинов), как Феофан Затворник, как ещё не прославленный ныне, архиерей могучего духовного ума — Михаил (Грибановский) ставили выше добродетели любви, поскольку и любовь способна воспроизводить грех вне рассуждения. Мысль отцов, как труба архангельская, взывала к миру, обличала, вещала ему пророчески, предупреждала о грядущих катастрофах и призывала к пробуждению, и Чехов как писатель и мыслитель, не может быть отделён от них, хотя голос его тих и с годами действительно становился всё тише. Но как есть и тихая молитва, которую Господь, может, и скорее слышит, чем пафосную, есть и тихое обличение, есть и тихое пророчество, как есть и громогласный глас Божий: «Идите от Мене, проклятии, во огнь вечный, идеже плач и скрежет зубом»[15], «не вем вас»[16].

О. Александр Шмеман исследователя и духовного мыслителя, и — да! — пророка-обличителя, пускай тихого пророка в Чехове не видит, а саму христианскую милостивость он сводит к одной только чеховской фразе «наказующие и без тебя найдутся», в то время, как и прямые наказания Божие — по учению Церкви, — есть ни что иное, как великая милость и спасение человеков. Истинным духовникам и врачевателям народа Божия Святая Церковь вручала и нож, и огонь прижигающий, а Чехов — медик по земной профессии — был и медиком духовным: и по призванию, и благословению Божию, и он знал, как никто, что без скальпеля и горьких пилюль человеку не исцелиться. И более того он и показывал путь исцеления души как, к примеру, в гениальном «Убийстве».

Тот факт, что и нож, и горькие пилюли присутствовали в его художественном арсенале, что он был мудрым и зорким врачом духовным, косвенно засвидетельствован неприятием его творчества той частью критики, к которой можно было отнести матушку-профессора, критики, обвиняющей Чехова в мизантропии, сухости, нелюбви к людям и мироотрицании. Мол, да: жестокий был талант, и скальпель его был безжалостнен… С другой стороны — восхищение милостивостью и человечностью Чехова — вплоть до целования ему за это рук (о. Александр Шмеман), его противостоянием жестоковыйности фарисейства убедительно оспаривает предыдущую точку зрения, но при этом отказывает Чехову в вере (агностик) и, тем более, в горячности его духовно-во; инствующей мысли во Христе. Все хотят