наконец, хоть что-то сказал. Расщедрился на пару слов. Неужто другого способа отговорить меня не придумал? За всю свою жизнь я ни разу не слышал, чтобы он вел долгие или тем более жаркие споры. И почему от всей его мудрости мне вечно достаются только огрызки? Я подумываю, не свалить ли мне из дома, полностью порвать отношения: вот чего сейчас хочется.

Чем больше думаю, тем больше убеждаюсь, что ничего-то об отце не знаю: мы с ним чужие – так, видимся иногда. Я мог бы, ничуть не погрешив против правды, назвать его соседом по комнате, с которым делю расходы, не более. Ему бы в покер играть: что в голове – хоть убей не поймешь. Даже не представляю, о чем он думает: может, считает, что жизнь прошла впустую, что он глубоко несчастен, может, мечтает сбежать как-нибудь из дома под покровом ночи и начать все сначала, так сказать, еще разок крутануть колесо фортуны… Подальше от меня, от матери, от сестры. Временами меня пугает это его затяжное, полное двусмысленных взглядов молчание, как в малобюджетных южноамериканских сериалах. Мы ведь с отцом целыми днями вместе, от рассвета до заката, а перебрасываемся только банальными фразами, как правило, весьма прагматичными: «Выпей кофе», «Давай остановимся – надо отлить», «Опаздываем, прибавь газу», «Открой банку», «Переходи на пониженную», «Там пробка, не видишь?», «Заполни накладную». Дальше этого разговор не заходит. Да и Бога ради, меня все устраивает. Разговоры только по делу: ни любви, ни сердца, ни чувств. Полезные сведения куда важнее: жарко, холодно, влажность, идет дождь, град, снег, цепляем груз, снимаем, цепляем снова. Механическая часть жизни, а как с ней разберемся, остальное покажется легкой прогулкой. Ну, это если его спросить.

Когда я впервые влюбился, говорю ему: «Пап, хочу с тобой поговорить». А он и слушать не хотел. Не понимаю этого, и таким, как он, точно не стану, а если заведу детей, буду с ними разговаривать каждый день. Обо всем на свете. И надеюсь, ни разу не совру.

А через пару дней после моего признания, с утра пораньше, даже не начав еще загружать автовоз, отец берет меня за руку. Стискивает так сильно – капилляры лопаются, глядит на меня. Пару секунд молчит – может, передумал, не хочет рассказывать, что его гложет. Потом собирается с духом и начинает. Поговорить со мной ему все равно что посреди ночи сигануть с утеса. Ну вот, кажется, решился.

«Знаешь, Лео, я столько в жизни напортачил… Не считая твоей мамы, сестры и тебя, все остальное – полный провал. И когда ты в чем-то сомневаешься и задаешь мне вопросы, я тут же язык прикусываю. Мне бы и хотелось ответить, но я поклялся не давать тебе советов… ошибусь ведь, как пить дать ошибусь. Вот и молчу. Не обижайся. Я тебя люблю», – отворачивается и лезет в кабину.

А у меня слезы подступают, ноги подкашиваются. Я ведь не понимал, скольких сил ему стоит это молчание. Вот так всю жизнь видишь одно, а на деле другое выходит. Забираюсь в автовоз, и мы выезжаем на дорогу, соединяющую зону погрузки на заводе и зону разгрузки в Борго-Сан-Паоло. Ни слова не произношу, каждое слово сейчас на вес золота, боюсь ляпнуть не то. Почти восемнадцать лет считать, что молчание означает одно, а потом вдруг понять, что ошибался, что на самом деле все с точностью до наоборот. Как же я ненавижу отца. Как же я его люблю.

С того дня мы с отцом стали разговаривать чуть чаще, самую малость. И тут же возникли вопросы, сотни вопросов – о нем и о вещах, раньше мне на ум не приходивших. Кто знает, как давно он блуждал в лабиринте неверных решений и чего ему стоило все-таки поговорить со мной. Я был ужасно благодарен за тот раз и больше никогда не смотрел на него как прежде. Для сына важна каждая отцовская фраза, а он решил молчать. Сколько же сил для этого нужно? Расскажи мне, откройся, признайся.

Я такой же, как он, и сдержу данное обещание, чего бы мне это ни стоило. Я выполнил все обещания, что дал себе в детстве. Кусочки мозаики потихоньку начали складываться. И вот она, моя седьмая заповедь: держи слово. Всегда.

Я стану вором.

Порода

1970 год

Водное поло – невероятное удовольствие, я тренируюсь по два раза в день. С автовозом Па чуть ослабил вожжи, предоставив мне такую свободу, какой я раньше не знал. Тренер считает меня неограненным алмазом. И не только он. Вот уже почти год начальник отдела кадров время от времени зовет меня и еще двух парней из команды к себе в Мирафьори – штаб-квартиру завода. Цель этих встреч мне вполне ясна. Похоже, для него мы три будущих чемпиона, которых следует обольстить. Не знаю, к чему все это подобострастие, но оно очевидно. Вероятно, маркетинг: спортсмены для компании – ходячая реклама. Я, правда, не совсем штатный сотрудник, ведь отец работает как субподрядчик, но это бюрократическая мелочь. Главное – только у нас троих, сильнейших атлетов Турина, есть в водном поло хоть какое-то будущее. Я слабо знаком с политикой ФИАТа, мне всего пару месяцев назад исполнилось восемнадцать, но, судя по намекам шефа, у меня есть шанс заключить серьезный контракт. Хватит с меня отцовского грузовика. Вот бы все получилось! На четверг я снова записываюсь на прием к начальнику отдела кадров и в который раз оказываюсь перед его секретаршей. Но теперь уже знаю, о чем просить, знаю, чего хочу. Довольно лести, перейдем к практическим вопросам.

Ходят слухи, будто спортсменов с общепризнанным талантом могут взять на завод, а я не прочь перейти на твердый оклад. А что? Играю в основном составе, на меня уже и национальная сборная засматривается. Имею право, как мне кажется, стать штатным работником, а не наемным водилой. Мне бы на постоянный контракт, тогда все в жизни по-другому пойдет. Да и потом, перспективным спортсменам везде поблажки, даже в расписании смен.

Но тут происходит странная вещь. Поскольку это я хочу увидеться с начальником, а не он со мной, то проходит час, другой, а потом секретарь сообщает, что произошло недоразумение. Начальнику нужно было срочно уехать. У него экстренное совещание. Он на диспансеризации. Приносит свои извинения и просит зайти в другой раз. И так двенадцать месяцев подряд. Точнее, даже тринадцать. Год с хвостиком. Так ни разу его больше и не увидел. Меня снова игнорируют. Совсем как в школе.

Подобное отношение меня жутко раздражает. Уважают только тех, кого боятся. Если ты в парче да шелках, время пообщаться с тобой у них всегда найдется. А я им кто? Сам не знаю. Кто-то из моих приятелей сдался гораздо раньше, чтобы не унижаться. Другие даже не пытались, не хотели своей просительной миной доставлять удовольствие графу, супер-пупер-менеджеру, дежурному меганачальнику.

Но мне это уже неважно. Я полирую восьмую заповедь, еще один краеугольный камень моей личности. Его этическая концепция заключается в одном слове: порода. Для меня порода – это умение во всем разобраться раньше остальных. Есть такие люди, и я от них в восторге. Они добиваются успеха там, где другим не удается, способны пережить оскорбления, дискриминацию и социальную маргинализацию. Они повсюду, теперь я их вижу, научился их распознавать. Возраст у них самый разный, как и образование, уровень достатка, внутренние убеждения. Слепленные из особого теста, они в любом обществе – существа высшего порядка, квинтэссенция рода человеческого. Часто бывает, они не умеют выражать свои мысли в пространных, гладко скроенных речах на академическом итальянском, однако понимают они больше любого профессора, который только и умеет, что пудрить людям мозги восхитительно красивой ложью.

Карьера породистого человека может рухнуть, у него могут закончиться деньги, но его это не волнует. Главное для него – достоинство. Он стерпит доносы, предательства, унижения. И пойдет дальше. Породистые – те, кто сопротивляется, пока остальные тонут. И я один из них.

Первое ограбление

1970 год (восемнадцать лет)

Величайшее искушение, с которым я боролся и которому проиграл, обрушилось на меня в семнадцать. Сейчас расскажу. Мой друг попал в весьма затруднительное