или префекту, и раздает тем, у кого дома шаром покати. Не для себя крадет, а для людей, у кого ни гроша нет, – таких как мы. Я родился в Палермо, а Сальваторе Джулиано – в Монтелепре, это городок по соседству, как раз между Палермо и Партинико. У людей, говорит дед, одна правда, а у газет – другая. Для кого-то он преступник, для кого-то – легенда. А я только дедову правду и знаю, и мне этого достаточно.

История моей семьи – такая же, как и у многих других в округе. Ни на национальном, ни на местном уровне мы не внесли никакого вклада в развитие философии, технологий или производства. Каждый из Нотарбартоло строго придерживался своей роли, унаследованной от Нотарбартоло-предшественников, и так много веков подряд, в точном соответствии с принятым укладом. Черты закона никто из них на моей памяти не переступал. Традиционная семья, чтящая трудовые будни и преданная Церкви, – ни особых добродетелей, ни страшных злодеяний. Пили в меру, жен не били. В целом похвально, мечта любого местного управленца.

Первое, что ощущает ребенок в семействе Нотарбартоло, – тщетность. Ощущение не из приятных. Где-то между унынием и нерешительностью. Может, ее стоило бы считать восьмым смертным грехом.

Я родился недалеко от Фальсомиеле, в районе Виллаграция. На окраине города, в царстве камнедробилок, пыли, щебня и грязи. Грязи было столько, что из нее образовалась небольшая долина, где солнечные лучи едва достигают рыхлой болотистой почвы. Измученные крестьяне на полях тщетно пытаются отогнать тучи кровососущей мошкары, но руки уже не поднимаются. Перед глазами все плывет в знойном мареве, фигуры вдали кажутся жуткими горбунами.

Улицы здесь такие узкие, что, раскинув руки, можно коснуться домов по обеим сторонам. Ровные, ухоженные отрезки перемежаются запущенными участками, полными выбоин, или внезапными поворотами. Все эти дорожки складываются в сетку капилляров, питающих пригороды: с одной стороны всего в нескольких километрах Партинико, а с другой – Палермо, любимый город святой Розалии.

Будь Палермо живым организмом, моя улочка, виа Амблери, была бы аппендиксом. Тем, без чего можно обойтись, но и отрезать никто не смеет: а вдруг пригодится? Вы не поверите, но она до сих пор там есть. Мой дом как раз меж двух церквей. Первые дощатые лачуги, возведенные здесь еще до моего рождения, подверглись нашествию древоточцев, что заставило местных жителей перейти на другой строительный материал. Внутренние стены этих домов бугристые, шероховатые на ощупь, будто в асфальт закатанные. Скажу без обиняков: не дома, а склепы.

В моем – всего одна большая комната. Кухня и туалет отделены от спальни лишь развешанными простынями. Затхлая вонь бьет в нос, путает мысли. Мебель изъедена жучками и грибком.

Сношенными башмаками землю не сильно потопчешь.

Вырваться из этого захолустья под силу только водителю грузовика, садовнику или швейцару. Нет, для ясности: работа-то честная. Просто не ты ее выбираешь. Условия такие, что могут тебя либо угробить, либо заставить пахать на полную катушку. Все зависит от того, как воспринимать происходящее и сколько завалов придется разгрести, прежде чем встать на ноги.

Украсть время

1958–1960 гг. (шесть–восемь лет)

Лет с пяти-шести я ежедневно наблюдаю, как Па поднимается в 4:15. Не то чтобы мне очень нравилось просыпаться вместе с ним, но от него столько шуму, да еще матрас скрипит немилосердно и каждая пружина тянет свою ржавую ноту. Будто по комнате оркестр марширует – волей-неволей из постели вылезешь.

И вот меня одолевает сомнение, навязчивый вопрос, который я сам себе задаю и на который все никак не могу ответить: что за машина пожирает отцовское время? Проглатывает единым махом утро и день, а взамен выдает усталость и немного денег, ровно столько, чтобы хватило на аренду. Или, может, кто другой его время крадет? Я об этом уже месяца три думаю. Почти уверен.

Просить кого-нибудь подтвердить мою теорию я не стал: все настолько очевидно, что даже интересоваться глупо. Неясно только, что или кто это делает. А я хочу понять, поэтому силком вытаскиваю себя из постели и, полусонный, провожаю отца. Ответ просто обязан скрываться там, за дверью. Иду с ним за руку до порога, дальше босиком нельзя. Когда он выходит на улицу, я выглядываю за ним из-за двери и осматриваюсь: видно не так чтобы много. Но что-то же высасывает из отца время и жизнь!

«Па, куда ты уходишь и почему пропадаешь до самого вечера?» – спросил я однажды утром и потом не раз спрашивал, но внятного ответа так и не получил. Все больше общие слова: «Еды домой раздобыть». Странное объяснение. Ведь, возвращаясь вечером, он не приносит с собой продуктов: ужин готовит мама, ужин уже дома. Он ничего не приносит, не добывает. Зачем же так очевидно врать? Наверное, он хочет защитить меня от этого высасывающего жизнь чудовища за дверью.

Каждое утро все повторяется заново. Больше всего меня удивляет то, что Па делает в ванной. Я слежу за ним от двери и вижу, как он плещет водой себе в лицо: раз, другой, третий. Упорствует, но, похоже, никакой воды не хватит, чтобы смыть сон и усталость. Обычно Па долго смотрится в зеркало, ищет что-то, головой вправо-влево крутит. Внимательно изучает лицо, будто пытается понять, в самом ли деле это он. И временами, похоже, не узнаёт собственных черт. Потом проводит ладонью по лицу раза три-четыре. Я убеждаю себя, мол, это он так проверяет, что не обознался, что это взаправду его тело, а не какой-то нелепый сон. Потом спешит на кухню сварить кофе, и начинается вечная тарантелла: он уходит и возвращается, снова и снова, каждый божий день, «еды домой раздобыть».

Вот бы мне стать Вором Времени, из тех, про кого рассказывал дед, красть потерянные отцом часы, а после аккуратно сложить стопочкой и одним махом вернуть их ему. И тогда Па мог бы воспользоваться этим временем как заблагорассудится и все до последней секундочки провел бы со мной – вот честное слово!

Когда я немного подрос, лет в семь я наконец понял. Па – издольщик, и жалованье ему не платят. В Палермо он работал на графа, в Модене – на графиню: считай, само по себе редкая привилегия, неужто хозяин еще доплачивать станет? И уж точно не банкнотами. Платят натурой: жильем да что земля родит. Па надрывается, я тоже помогаю – за скотиной ходить, сеять, урожай собирать, воду носить – всякое такое. Правда, не больно-то много от меня пользы, устаю сразу, больше часа работать не могу. А вечером вижу – отец только сильнее вымотался. И так день за днем, год за годом, все хуже и хуже.

Не хочу слишком затягивать, я ведь не один такой. В те годы многим бывало непросто, и у меня наверняка иногда выдавались хорошие деньки. Но кое-что я не забыл: как мы со всем этим пинг-понгом между аристократами в итоге оказались в Модене. И как меня, еще совсем ребенка, в один прекрасный момент определили спать в комнате восьмидесятилетней графини.

Комната была абсолютно белой. Кровать под балдахином, плотные шторы, подвязанные, как занавес в заброшенном театре. Воняющие подмышками кресла с потеками мочи. Тучная, пышнозадая и, вероятно, страдающая болезнью Альцгеймера графиня с первого взгляда вызывает почтение, но от ряби морщин на ее лице я прихожу в ужас. Она оборачивается, смотрит на меня в упор и называет Карло. Постоянно всех принимает за покойного мужа. Мне восемь, я здесь уже год, но по-прежнему не могу привыкнуть. Проклятье какое-то. Говорить графиня почти не может, только бормочет, глотая согласные. А как что скажет, так лучше б молчала.

У меня одна задача: я должен приглядывать за ней с вечера до утра. Это часть договора между сыном графини и моим отцом, соглашения об испольщине, включающего и сиделку, то есть меня. За ночь она будит меня десятки раз, пока голова не начинает раскалываться так, что спать не можешь. Кашлять не разрешается, разве что одновременно с графиней. Чай ей приходится заваривать посреди ночи. Работа изнурительная, любое требование должно удовлетворяться немедленно. Любое. Но кое-чему она меня научила. Благодаря ей я обрел третью заповедь: терпение. Для графини я просто юный