свои маленькие и большие мечты: новые страны, выставка, арт-проект, работа в суде, разноцветная квартира и тот, кто принимает. Там она будто бы живет для себя и истинного собственного удовольствия. Это удовольствие растекается от нее любовью ко всему вокруг – и мир ее, и все, что в нем, благодаря ей самой как личности, а не как единицы системы, сменного механизма ржавой машины, – все в нем счастливое, теплое и доброе.

Она думала об этом весь очередной день сурка: сонная тренировка, горячий душ, спуститься в кофейню, проработать там шесть-семь часов, закрыть две важных задачи, начать еще пару поменьше… Лейтмотивом в голове проигрывались мысли о свете и смысле. И страшный вопрос стоял перед ней и бил громко по мозжечку, словно в колокол: а где явь? Что из этого действительно имеет значение?

Саша не писал ей. И даже так и не прочитал ее последнего сообщения. Вера решилась спросить у Камиллы, не знает ли она, в чем дело.

– Уехал в Сочи. У него там срочно какая-то конфа нарисовалась, ну и на лыжах покататься. Странно, что не написал тебе. Наверное, напишет.

Впрочем, ей не то чтобы было до этого какое-то дело – просто, подумала она, может, стоит немного отвлечься. «…Или развлечься. Хотя… Развлеклась уже, спасибо»

Закончив работу, Вера поспешила домой – сегодня вечером ей предстоит второй портрет из серии про того самого глазастого из сна. Забавно, что она не знает, как его зовут, понятия не имеет, как он выглядит, при этом – летит к нему так, словно он сидит уже на кухне и ждет ее с ужином, ноутом, «нетфликсом» или гитарой, бутылкой вина и в одних домашних шортах… Этот образ пронзил ее.

«Гребаное одиночество», – ухнуло в ее черепной коробке.

В этот раз его глаза получились чуть другими – менее застенчивыми, более игривыми, с каким-то хитрым намеком внутри, но она сохранила – и решила нести сквозь всю серию – их главную особенность – удивительную доброту, искрящуюся в каждой поддерживающей связке радужки, в каждой морщинке на веках и в уголках. Эту версию Вера писала акрилом, так, чтобы придать фактуру, вывести на максимум яркость и насыщенность цветов – полотно под рабочим названием «Он. №2» было посвящено прошедшей ночи, полной цвета и света.

Так продолжались ее дни, проживались в ожидании вечера, когда сможет запечатлеть в красках или углем глаза таинственного персонажа из снов, и, конечно, в ожидании ночи, в каждую из которых она неизменно, снова и снова встречалась с ним, встречалась с собой, восхищалась ими обоими вместе и по отдельности, восхищалась миром вокруг и внутри, любила его.

На днях ей приснились горы, скорость, снег, свобода – она неслась по «черной» трассе на лыжах, рассекала воздух, рассекала все обычное и земное, летела сквозь все это, как птица, как ракета. Белый пух под ее ногами стлал ей упругую и прямую дорогу, ветер шептал на ухо подбадривающие слова, небо несло ее в своих заботливых руках, а бугорки, различные впуклости и выпуклости расступались, предвидя ее приближение. Она наслаждалась удивительным, протяженным во времени, так явственно даже из него выбивающимся, моментом полета. Ее крылья за спиной – распущены, а лицо устремлено вперед, в параллель с коленями и ступнями…

Завершив спуск элегантным виражом, Вера откатилась с трассы, остановилась у ее ограждения, подняла лыжные очки на голову и чуть растерла раскрасневшиеся щеки. Из-под шапки выбилась прядь волос и прилипла к вспотевшему лбу. В груди немного резало и шумело от счастья. Вера с легкой приятной усталостью и широко улыбаясь смотрела на других катающихся. Никого не ждала, ничего не планировала дальше – просто стояла, разгоряченная блаженным спуском, и дышала морозным воздухом, словно пила глоток за глотком свежую прохладную воду.

Переведя дыхание, Вера неспеша покатилась к домику, где можно было переобуться и переодеться, – тут пахло влажным деревом и таким же слегка отсыревшим мехом, зимой и талым льдом, теплым паром ртов, кожей и пластиком, чуть-чуть, конечно, не самыми свежими носками. Она сняла лыжи, переобулась в большие дутые неоваленки, застегнула потуже куртку и отправилась в кафе выпить чаю и, может быть, перехватить какой-нибудь салат или порцию отварного риса. Ей пригляделся уютный стол недалеко от камина, над которым висела голова оленя, – интерьер кафе сильно напоминал антураж «Твин Пикс». Вишневого пирога не оказалось, зато черный кофе – конечно. Присоединяйся, Дайана…

Однако вместо таинственной помощницы возле Веры внезапно оказался он. Девушка не удивилась – была очень рада его снова увидеть. Красная лыжная куртка, черная вязаная шапка, огромные перчатки, которые он держал в правой руке, – и ничто не могло быть значительнее и ярче глаз.

– Привет! – Вера поздоровалась первая и указала на стул, куда он – с обезоруживающей, но сдержанной улыбкой – уже практически уселся.

– Так рад тебя видеть, – он протянул ладонь и быстро пробежал пальцами по тыльной стороне ее руки. Вера не убрала ее – наоборот, перевернула и мягко поймала его пальцы. Он посмотрел на них, едва заметно усмехнулся и снова поднял на нее глаза.

Они выпили по кружке кофе, потом – по чайнику чая, дальше она попросила колу, а он – горячий шоколад… Они не могли остановиться – говорили и говорили обо всем, так и держась палец о палец. Говорили о горе, о базе, о снеге, о лыжах и сноуборде, о Карачаево-Черкесии и об австрийских Альпах, о Монблане и о Куршавеле, о Дейле Купере и о совах, о Швейцарии, о Пат из Ремарка и туберкулезе, о тирольских колбасках и о мюллер-тургау с ледниковых почв, о звездах, которые пролетают мимо, и о мечтах, которые остаются с ними.

Вечером они перебрались в глэмпинг. Одна стена деревянного домика была сплошь заменена на стекло – из такого импровизированного окна открывался вид на застывшее озеро с блестящей гладью в низине, пушистые лапы елок с искусно выложенным на них искрящимся снегом. Темнота была тихая и спокойная, небо – ясным, сквозь него просвечивали все галактики, вселенные, сияли звезды и планеты, мелькали туманности, а бархатисто-синий эфир все пытался – и все безуспешно – поймать за хвост сверкающую комету. Они сидели на крытой веранде в плетеных креслах, каждый завернутый в свой плед, смотрели на притихшую природу, пили густой канайоло, иногда что-то говорили, но больше молчали и время от времени поглядывали друг на друга чуть смущенно, несколько дольше, чем нужно, потом