После нескольких незначительных вопросов Наполеон в присутствии графа Лас-Каза спросил меня на французском и на итальянском: «Вы знаете, что именно в результате моего заявления вы были назначены на должность моего врача. Теперь же я хочу получить от вас точный и правдивый ответ, ответ благородного человека: в каком качестве, вы полагаете, вам предстоит быть — в качестве, в котором был г-н Мэнго, или в качестве врача тюремного корабля и врача пленников? Должны ли вы докладывать губернатору, в соответствии с полученными приказами, о всех пустяках или о моей болезни или обо всём том, о чём я говорю с вами? Отвечайте мне искренно, в каком качестве, как вы полагаете, вам предстоит быть у меня?»

Я ответил: «В качестве вашего врача для того, чтобы лечить вас и членов вашей свиты. Никаких приказов я не получал, кроме одного: немедленно докладывать в том случае, если вы серьёзно заболеете, и только для того, чтобы сразу же получить возможность совета и помощи от других врачей». — «Но сначала получив мое согласие на то, чтобы вызвать и других врачей, — потребовал он, — не так ли?» Я ответил, что, конечно, я сначала заручусь его согласием на это. Затем он сказал: «Если бы вы были назначены тюремным врачом, чтобы докладывать содержание моих бесед губернатору, которого я считаю главарём шпионов, то я бы вас никогда больше не видел. Не думайте, — продолжал он, — что я считаю вас шпионом; совсем наоборот, у меня не было ни малейшего повода усомниться в вашей порядочности, я испытываю чувство дружбы к вам и уважаю ваш характер. Я не мог дать вам большего доказательства этого, чем откровенно просить вас сообщить мне ваше мнение о вашем положении в моём кругу; поскольку вы являетесь английским подданным и оплачиваетесь английским правительством, то вполне возможно, что вы обязаны делать то, о чём я вас спрашивал».

Я повторил мой ответ и добавил, что в моём профессиональном качестве я не считаю себя принадлежащим к какой-либо конкретной стране. «Если я серьёзно заболею, — заявил Наполеон, — то ознакомьте меня с вашей точкой зрения и получите согласие на приглашение других врачей. В те дни, когда я находился в подавленном состоянии и испытывал душевное расстройство из-за того обращения, которому я здесь подвергаюсь, что и мешало мне выходить из дома, чтобы не портить другим жизнь своим настроением, этот губернатор вознамерился прислать ко мне своего врача под предлогом наведения справок о моём здоровье. Я попросил Бертрана сообщить ему, что у меня нет достаточного доверия к его врачу и если бы я действительно серьёзно заболел, то послал бы за вами, за врачом, к которому испытываю полное доверие, но что в данном случае я не нуждаюсь во враче и хочу только одного, а именно, чтобы меня оставили в покое.

Насколько я понимаю, он дал указание офицеру входить в мою комнату, если я не выхожу из дома. Любой человек, — продолжал Наполеон, — кто попытается силой войти в мою комнату, станет трупом в тот момент, когда он вступит на её порог. Если этот человек после этого будет вновь есть хлеб и мясо, то тогда я уже не Наполеон. В этом я настроен самым решительным образом; я знаю, что после этого буду убит, ибо что может сделать один человек против целого вражеского лагеря? Я слишком много раз встречался со смертью лицом к лицу, чтобы бояться её. Недавно я сказал губернатору, что если он хочет покончить со мной, то для этого у него есть очень хорошая возможность направить кого-нибудь ко мне. Я немедленно превращу в труп первого же, кто войдёт в мою комнату, и тогда, конечно, меня казнят, а губернатор может написать домой в Англию своему правительству, что Бонапарт был убит в драке. Я также сказал ему, чтобы он оставил меня в покое и не мучил своим ненавистным присутствием. Мне приходилось встречаться с пруссаками, татарами, казаками, калмыками и прочими, но никогда прежде в моей жизни я не лицезрел столь уродливого и неприятного лица».

Я пытался убедить его в том, что английский кабинет министров никогда не будет способен совершить то, что он предполагает, и что подобное поведение не в характере английской нации. «У меня были основания жаловаться на адмирала, — заявил Наполеон, — но хотя он обращался со мной грубо, он никогда не вёл себя так, как этот пруссак. Несколько дней назад он в грубой форме настаивал на том, чтобы повидаться со мной как раз в тот момент, когда я находился в спальной комнате раздетым, да к тому же был жертвой приступа меланхолии. Адмирал никогда не просил свидания со мной после того, как ему сообщали, что я нездоров или ещё не одет».

После этого долгого разговора о его взаимоотношениях с губернатором Наполеон упомянул о своём дурном предчувствии оказаться жертвой приступа подагры. Я порекомендовал ему побольше заниматься физическими упражнениями и почаще гулять. «Что я могу сделать, — ответил он, — на этом мерзком острове, где нельзя проехать и мили без того, чтобы не промокнуть насквозь, острове, на которой даже сами англичане страдают, хотя им к сырости не привыкать?»

Он завершил беседу со мной резкими замечаниями в адрес губернатора, пославшего своего адъютанта и секретаря в обход по местным лавкам с запретом для их владельцев предоставлять французам кредит под страхом жесточайшего наказания.

6 мая. Беседовал с Наполеоном на ту же самую тему, что и вчера. Разговор с ним я начал с того, что представил ему свою точку зрения по затронутому вопросу, а именно, что для меня не представляется возможным отвечать на вопросы, касающиеся его или его дел, независимо от того, кто задает мне такие вопросы, губернатор или кто-нибудь ещё. Наполеон должен сознавать, что в качестве его лечащего врача мое иное поведение полностью исключается. Более того, со времени моего приезда на остров я часто привлекался им в качестве посредника между ним и властями острова. Выполнение этой задачи, как я надеялся, не вызвало у него нареканий в мой адрес.

Наполеон ответил: «Так кем вам предстоит быть: моим врачом или врачом каторжников на галере; и ждут ли от вас доклада обо всём, что вы видите и слышите?» Я сказал: «Я — ваш врач, а не шпион. Причём такой врач, к которому вы можете испытывать полное доверие. Я не врач каторжников на галере и я не считаю для себя обязательным докладывать о чём-либо, что совсем не противоречит соблюдаемой мною лояльности по отношению к моей должности британского офицера». Я также постарался объяснить, что буду вести себя, руководствуясь правилами, которые существуют между джентльменами, так же как если бы я был лечащим врачом при английском вельможе; но что полнейшее молчание для меня всё же исключено, если он желает, чтобы я поддерживал связь между ним и губернатором или любым англичанином на острове. Он ответил, что хочет от меня всего лишь одного, а именно, чтобы я вёл себя как джентльмен и действовал бы точно так же, как если бы был лечащим врачом лорда Сен-Винсента. «Я не намерен требовать от вас, чтобы вы хранили молчание, или воспрепятствовать тому, чтобы вы повторяли какую-нибудь болтовню, услышанную от меня; но я не хочу, чтобы вы позволили обмануть себя и стали, совершенно неумышленно с вашей стороны, шпионом губернатора. После Бога вы должны оказывать почтение своей стране, своему монарху и затем уже своим родителям».

«Во время краткой беседы с губернатором в моей спальной комнате, — продолжал Наполеон, — первое, что он предложил мне, так это отказаться от вас и на ваше место взять его собственного врача. Об этом он говорил дважды; и настолько он был серьёзен в том, чтобы добиться этого, что, хотя я решительно отказал ему в этом, он, повернувшись ко мне, когда уходил от меня, вновь повторил мне это предложение. Никогда в жизни не видел столь отвратительную физиономию. Он сидел на стуле напротив моего канапе и на маленьком столе между нами стояла чашка с кофе. Его физиономия произвела на меня столь неприятное впечатление, что я думал, что его взгляды отравили кофе и после его ухода приказал Маршану выплеснуть кофе в окно; ни за что на свете я не смог бы проглотить и каплю этого кофе».