— Ого, — произнес мистер Кляйншмидт, открывая дверь. — Это же бесстрашная охотница за головами. Поймала сегодня каких-нибудь преступников?

— Еще нет, но я над этим работаю.

Я вручила ему «авиаписьмо».

— Вы можете это расшифровать?

Мистер Кляйншмидт замотал головой:

— Я разгадываю кроссворды. А это путаница. Тебе следует спросить Лоррейн Клауснер с первого этажа. Она разгадывает путаницы.

— Каждый в своем деле специалист.

— Если бы Микки Маус мог летать, то был бы Дональдом Даком.

Я не была уверена, что это значит, но поблагодарила мистера Кляйншмидта, протопала два лестничных пролета и только поднесла палец к звонку Лоррейн, как та открыла дверь.

— Сол Кляйншмидт только что мне звонил и все рассказал о записке с путаницей, — пояснила Лоррейн. — Входи. Я только что вынула печенье.

Я поставила рядом с Лоррейн стул у кухонного стола и стала наблюдать, как она раскусывает головоломку.

— Это не совсем путаница, — вынесла она вердикт, сосредоточившись на записи. — Не знаю, как к этому подступиться. Я решаю только путаницы.

Она постучала пальцем по столу.

— Знаю я кое-кого, кто мог бы тебе помочь, но…

— Но что?

— Мой племянник, Сальватор, расщелкивает такие штучки. С малых лет он решал любую головоломку. Один из этих необычных талантов.

Я выжидательно посмотрела на нее.

— Только вот он может иногда быть странным. Думаю, он протестует против ортодоксальных догм.

Надеюсь, у него нет гвоздя в языке. Я не могу удержаться, чтобы не издать эти гортанные животные звуки, когда говорю с людьми, носящими гвозди в языке.

— Где он живет?

Она написала адрес на обратной стороне записки.

— Он музыкант и по большей части работает ночами, поэтому сейчас должен быть дома, но будет лучше, если я сначала позвоню.

* * *

Сальватор Суит жил в высотном кондоминиуме, возвышающимся над рекой. Здание было из цемента пескоструйной обработки и черного стекла. Участок был небольшим, но хорошо ухоженным. Вестибюль сиял новой краской, и на полу лежал ковер в серых и лилово-розовых тонах. С трудом походило на рай для инакомыслящего. И к тому же недешево.

Я поднялась на лифте на девятый этаж и позвонила в дверь Суита. Моментом позже дверь открылась, и я очутилась лицом к лицу то ли с очень уродливой женщиной, то ли с очень гомосексуальным парнем.

— Ты, должно быть, Стефани.

Я кивнула.

— А я Салли Суит. Тетя Лоррейн звонила и сказала, что у тебя проблема.

Он был одет в тесные кожаные брюки, которые по бокам держались на кожаных шнурках так, что оставляли бледную полоску плоти от лодыжек до талии, и кожаный жилет, который обтягивал конусообразные обзавидуйся-Мадонна груди. С черными туфлями на платформе его рост достигал футов семи. У него был большой крючковатый нос, татуировка на бицепсах в виде красных роз и — слава тебе, Господи — никаких гвоздей в языке. Он носил белокурый парик под Фару Фосетт,[2]накладные ресницы и блестящую красно-коричневую помаду. Ногти были накрашены под цвет помады.

— Может, сейчас неподходящее время… — начала я.

— Подходящее, как и любое другое.

Я не знала, что говорить и куда смотреть. Правда в том, что он зачаровывал. Наподобие автомобильной аварии.

Он посмотрел сверху на меня.

— Ты, наверно, удивляешься этому прикиду.

— Очень красиво.

— Ага, шил этот жилет по спецзаказу. Я — ведущая гитара в «Красотках». И позволь тебе сказать, на хрен невозможно сохранить хороший маникюр в выходные, как ведущей гитаристке. Если бы я знал, чем это обернется, освоил бы гребаные барабаны.

— На вид дела у тебя в порядке.

— Успех — мое второе имя. Два года назад я был простецким парнем, играл в «Воющих Псах». Ты когда-нибудь слышала «Воющих Псов»? Никто не слышал об этих гребаных «Воющих Псах». Я как хрен жил в затраханном припаркованном драндулете в переулке позади «Романоз Пицца». Бывал панком, фанком, «гранж» и Ритм энд Блюз. Побыл в «Вонючих Засранцах», «Крутых Ублюдках», «Пацанах» и «Воющих Псах». В «Воющих Псах» оставался дольше всего. Тот еще хреновый депрессняк был. Я не смог дальше, на хрен, петь все эти гребаные песни о долбаных сердцах, разбитых на хрен, и траханной золотой рыбке,[3]уносящей на хрен в рай. А потом я должен был выглядеть как гребаный чувак с Запада. Я имею в виду, как можно уважать себя, когда выходишь на сцену в ковбойской шляпе?

Я и сама умею ругаться, но не думаю, что могла бы тягаться с Салли. В мои-то лучшие дни я не могла втиснуть все эти слова на букву «х» в предложение.

— Черт, возьми, здорово же умеешь ты браниться, — заметила я.

— Ты не станешь гребаным музыкантом без траханной ругани.

Я знала, что это правда, поскольку иногда смотрела рокументарии[4]на MTV. Мой взгляд остановился на его волосах.

— Но сейчас ты носишь парик Фары Фосетт. Разве это не то же самое, что и ковбойская шляпа?

— Ага, только это траханный выпендреж. Все эта долбанная политкорректность. Гляньте, вот он мужик с первородной чувствительностью. Это вроде как вытаскивает из клозета мою женскую сущность. И я вроде как говорю: вот она, любуйтесь, понимаешь меня?

— Ага.

— И, помимо прочего, я огребаю огромную кучу деньжат. Попал в струю, можно сказать. Нынче время гомиков. Мы как долбаное дерьмовое нашествие.

Он взял записку у меня из рук и изучил ее.

— Меня не только учили, как обращаться с финансами каждый уик-энд последние два года… У меня все штаны набиты проклятыми деньгами. Приваливает столько деньжат, что не знаю, куда их девать.

— Тогда полагаю, тебе повезло, что ты гей.

— Ну, только между нами. Я на самом деле не гей.

— Ты вроде как маскируешься.

— Ага. Что-то типа того. Я имею в виду, что не помышлял стать геем. Типа, думаю, я мог бы танцевать с парнем, но никакого дерьма с задницами.

Я кивнула. С таким отношением к мужскому полу я ощущала солидарность.

Он взял ручку со столика в прихожей и сделал несколько пометок в записке.

— Лоррейн упомянула, что ты охотница за головами.

— Я почти никогда ни в кого не стреляю, — произнесла я.